Сэр

– (Я ответил весело.) Как вы знаете, у меня нет сомнений.

– Я знаю. И то же самое – что я рассказывал о любви. О том, что я был влюблен в кого-то. О чужой любви. Помните, она это говорит

– “что мне не успели рассказать про чужую любовь”.

– И это было?

– Это было. Я ей рассказывал. Что я был влюблен, как – где и как.

– Она спрашивала?

– Нет-нет, я думаю, что я просто начал ей рассказывать, ни с того ни с сего.

– А был какой-то в этой встрече магизм?

– Еще бы. Еще бы. Все время был магизм: как только мы остались одни, когда ушла эта дама, которая была ассириолог, вероятно, ученица, я думаю, этого Шилейко, как только она покинула нас, часов в двенадцать, магия началась. Никогда подобного вечера я не провел нигде никак.

– А какие-то любовные флюиды…

– Не было. Ни капли.

– Приходило вам в голову, что ее первый муж Гумилев, претендовавший на то, чтобы быть русским Ливингстоном, и вы,

“пришедший из”, путешественник по культурным территориям, чужим вселенным, замыкаете миссию, предпринятую им тогда, в ее молодости?

– Нет. Нет. Я ничего о Гумилеве не знал.

– А почему шиповник?

– Понятия не имею.

– Хорошо. Это все мне очень нравится, что вы ничего не знаете. И все-таки – почему баховская чакона?

– Тоже не знаю. Ну, вероятно, играл ей баховскую чакону Рихтер или кто-то. Нет, баховская чакона – скрипичная вещь.

– Ну да, об этом уже были исследования, это неинтересно… Что значит “ты отдал мне не тот подарок, который издалека вез”? Вы ей что-нибудь привезли от кого-нибудь?

– Не от кого-нибудь, нет. Нет, я ей только дал книги, которые были у меня. Английские книги.

– Вы не помните какие?

– Я вам скажу. Я ей дал Кафку, одну книгу Кафки, не помню какую.

И потом какие-то стихотворения Ситвеллов, которые были плохие поэты и которые не нужно ей было давать. Ну все-таки они были у меня, и я решил лучше ей их оставить. Братья Sitwell, братья и

Edith Sitwell, поэтесса. Не очень важная. Все эти красные переживания. Я ей это оставил – потом мне стало стыдно, что я ей это дал: не для нея было. Кафка – это было в порядке.

– Было ли у вас когда-нибудь ощущение, что вы что-то пропустили, не ответив на такое чувство Ахматовой?

– Только потом. Когда я узнал, что она рассердилась на мою женитьбу, тогда я понял. До этого нет. Я никогда не чувствовал, что я ее предал каким-то образом. (Следующие фразы он произнес со смесью серьезности и легкой иронии.) Что я был с ней в каких-то…- мистическая связь, которую я перебил вульгарным шагом моей женитьбы. Вульгарность огромная с моей стороны, что я женился. Мы были связаны друг с другом мистической ниткой – вдруг я ее порвал. После этого, я думаю, я перестал быть ея

Гость из Будущего. Потом я вдруг сделался сэр Исайя: помните, когда она говорит с Чуковской, я всегда сэр Исайя – это немножко иронически.

– Да, есть. Когда я с ней познакомился и она о вас заговорила, я получил двойное впечатление от вас: одно – то, о чем вы сейчас упомянули, другое – все-таки крупности фигуры.

– Она меня изобрела, я не был тем, кем она меня считала. Я был чем-то… она меня построила каким-то образом.

– Ну, согласитесь, что тот, кто к ней пришел, был не просто

“англичанин” – это был Исайя, правда? Не будем заниматься сейчас смиренным самоуничижением.

(Берлин выбрал говорить не о калибре своей фигуры и масштабности встречи, а о “не англичанине”.) Нет, я говорил с ней как русский, это ясно. Когда мы говорили по-русски, ей было абсолютно уютно. Она не чувствовала, что говорила с иностранцем: говорила с каким-то русским, который приехал из тех краев.

– Когда вы узнали, что вы “гость из будущего”, вы эту формулу как-то для себя объяснили?

– Нет; и теперь не знаю, что это значит.

– (Я со смешком откликнулся:) Жаль – что вы этого не знаете.

– Не знаю. А вы это знаете?

– Объяснение есть, но вам это скучно слушать.

– Почему? Какое будущее?

– Надо издалека начинать, от стихотворения “Новогодняя баллада” тысяча девятьсот двадцать четвертого года. “Я выпить хочу за того, кого еще с нами нет”. С двадцать четвертого до сорок пятого года она ждет “кого-то”. И никто третий не может сказать, тот этот “кто-то” или не тот,- это говорит она. Она сама: “Вот он”. Так что прежде всего это гость из того, что было будущим по отношению к двадцать четвертому году. Плюс это гость России, которая за железным занавесом, и для нее все, что за железным занавесом, это не только пространство, это, так сказать, хронотопическое будущее… Исайя, ну неохота сейчас тратить время на эти выкладки, наскоро сформулированные и не очень для вас увлекательные… Лучше скажите: из того, что Ахматова, чувствуя себя и как поэт, и как Дидона обиженной и преданной

Энеем, говорила, выходило что-то вроде того, что мужчина должен быть воином, а не домашним человеком. Вас это задело?

– Нет. Я не думаю, что… А где это? Где это у нее?

– Так выходило из разговоров. “Мужчине не идет жить в роскошном замке”. В этом роде.