Сентябрь

Иван был знаком с Филиппом уже много лет. В детстве они вместе дурачились и проказничали, доставляя немало проблем взрослым, прежде всего своим родителям, каждый раз с подлинным остервенением клявшимся увести детей друг от друга на разные концы света, но снова и снова смягчавшимся при виде слез, наворачивающихся на детских глазах. Потом пришла школьная пора: они просидели за одной партой до самого выпуска. Детские забавы переросли в нечто более взрослое в плане затейливости, но такое же ребяческое по своей сути. Вновь были клятвы и угрозы, но спасали уже не слезы, а уговоры и обещания и, как ни странно, отличная учеба. Да, учеба им двоим, вместе, давалась легко. После окончания школы, уже заматеревшие, с высокими идеалами и соответствующими им амбициями, смотрящие широко на жизнь, они поступили в один университет. Эти неразлучные люди понимали друг друга с полуслова, как никто другой. Но в последнее время они отдалились: Иван ходил задумчиво большую часть дня, а Филипп особо не докучал ему своими расспросами и беседами, работая дома. Что-то произошло с ними. Филиппу казалось, что у Вани просто меланхолия, что ему надо побыть одному, «обдумать Бытие», как говаривал он жене. Иван просто как-то разочаровался в Филиппе и в первый раз за их жизнь чувствовал к нему если не отвращение, то приличную долю неприязни. Это был уже не амбициозный, харизматичный и дерзкий Филя, а косный, бесхребетный Филипп Кириллович. Они пока не могли отыскать тот общий путь, по которому шли раньше.

Иван видел, как жизнь, с её радужными красками, проходила мимо, мимо каждого из нас. Он это видел – на не выражающих никакую глубину души и мысли лицах людей, показывающих только усталость и тоску; в бессмысленных разговорах людей о псевдоважных вещах, разговорах «не о том», не о душевном и глубинном, а о поверхностном и безразличном; на темной тканевой одежде, настолько доходящей у каждого до земли, что видны были разве что подошвы ботинок; на голые и одинокие улицы, обделенные солнцем жизни; на цвете стоящих вдоль них домов, своими окнами уныло и равнодушно смотрящих на широкие лужи, в которых изредка пролетали птицы.

Прогуливаясь по улицам, он порой нет-нет да и замечал заплутавшего в этом забытом месте солнечного зайчика, на которого тут же набрасывалась дворняга или облезлый кот, непонятно откуда выскакивавшие. Мимолетная радость сглаживала докучавшие мысли. Но зайчик быстро осознавал своим смышленым заячьим мозгом, что попал куда-то не в то место, что на этих улицах ему делать нечего. Он быстро исчезал, улетал в тепло и радость, как бы собака ни изливалась на него.

      Ивану не нравилось поведение людей. В них он стал замечать искусственность, от которой так и веяло чем-то мерзким и подлым. Выделанные до ушей улыбки, тихие сплетни за спиной, жалкое подобострастие, заискивающие глаза, везде ищущие выгоду; наглое лицемерие, исключительное до того, что человек уже сам не понимает, где он откровенен, а где искусственен, подобно игре, где выигрывает тот, кто покажет больше рожиц, больше характеров и лиц, – только мы созданы жить, а не играть, вот в чем загвоздка, вот что люди забывают: перестать играть и начать жить. Сейчас он не замечал и того, что всегда двигало человека вперед, – тяги жизни. Не было чувств, не было в мыслях других того высокого, ради чего мы существуем. На лицах замерло какое-то недоумение, граничащее со страхом, проявляющееся в моменты, когда человек потерялся и не знает, что ему делать. «Кто я? Где я?» – вопрошает проснувшийся в темной комнате человек, а ответить ему может одна лишь пустота. Так говорят и их потерянные лица. Люди каждый раз просыпаются в темной комнате и молча сидят на кровати, не стараясь выбраться, ждут. А жизнь опять и опять проходит где-то вдали. Радужные краски кажутся миражом, счастье – мифом, недоступным никому в здешней далекой земле.

Эта боязнь была надуманна, иначе и быть не может – Иван думал так. Иначе и быть не может…

«Но что мне теперь делать с такой ношей? Что менять? Как говорить, когда не знаешь, что говорить? Что делать, когда не знаешь, что делать? Как Великие находили выход из сложных ситуаций, как меняли окружающих, как влияли на движение жизни? Кто им подсказывал?» И он вспоминал про озарения средь бела дня, про вещие сны и прочее.

Конечно, Филипп зайдёт к нему на днях, они помирятся, всё станет по-прежнему хорошо. Но для кого хорошо? Иван глубоко желал, чтобы его поняли на чувственном уровне, чтобы прониклись тем, что пыталась донести его бессвязная речь. Но до теперешнего момента все попытки были тщетны, Филипп не мог его услышать, хотя и, очевидно, пытался. Каждый раз начинались беседы, безуспешные попытки растолковать своему другу то, что накопилось в нем, подсказать ему или попросить его совета. Он пытался заглянуть в лицо своему лучшему другу, приоткрыть холщовый занавес, но раз за разом терпел крах.