Сент Ив

— предложил мистер Робби, — и я надеюсь, когда вы выполните свою миссию и успокоитесь — а ваше к этому отношение делает вам честь, — вы все же разделите со мной временно отложенную трапезу и разопьете бутылочку. Есть у вас мой адрес? — прибавил он и дал мне его, а мне только того и надобно было.

Наконец где-то возле Йорк-Плейс мы учтивейшим образом распростились, и сквозь толпы народу, возвращавшегося из церкви, я стал пробираться к себе на Сент-Джеймс-сквер.

Я дошел почти до самого дома и тут нагнал мою квартирную хозяйку в невообразимо строгом и чопорном наряде, которая влекла за собою не кого иного, как Роули; на шляпе у него красовалась кокарда, а сапоги были с элегантными отворотами. Впрочем, говоря, что миссис Макрэнкин влекла его за собою, я несколько преувеличил; напротив того, это он с неподражаемым достоинством вел ее под руку. Втихомолку улыбаясь, я поднялся вслед за ними по лестнице.

Увидев меня, оба поспешили со мною поздороваться, и миссис Макрэнкин тот же час осведомилась, где я был. Я хвастливо отвечал, что посетил такую-то церковь и слушал такого-то проповедника, по своему невежеству надеясь возвысить себя в ее глазах. Но она не замедлила меня разубедить. В нраве жителей Шотландии есть такие извивы и хитросплетен-ия, которых человеку пришлому не только не понять, но и не разглядеть: он постоянно ходит меж пороховых бочек, и лучше всего ему сразу сдаться на милость победителя. «Вот я весь тут в твоей власти» — как гласит стих из любимого псалма миссис Макрэнкин.

Она презрительно фыркнула; ошибиться в значении этого звука было столь же невозможно, как изобразить его на бумаге, и я мигом прибегнул к упомянутому выше стратегическому маневру.

— Не забывайте, что я человек пришлый, — промолвил я. — И ежели я сделал что-нибудь не так, сударыня, то единственно по невежеству. Нынче же вечером, ежели вы соблаговолите взять меня с собою, я буду иметь честь сопровождать вас в вашу церковь.

Но успокоить миссис Макрэнкин оказалось не такто просто, и она удалилась в свои комнаты, ворча что — то себе под нос.

— Итак, Роули, ты тоже был в церкви? — спросил я.

— С вашего позволения, сэр, — сказал он.

— Что ж, значит, нам обоим равно не повезло, — заметил я. — И как же ты справился с шотландским богослужением?

— Да что, сэр, трудновато пришлось, чуть вовсе не осрамился, — отвечал Роули. — Не пойму даже, с чего бы это, но, сдается мне, тут уж больно все переменилось со времен Уильяма Уоллеса. Ну и чудная же эта церковь, куда она меня водила, мистер Энн! Прямо диву даюсь, как я высидел всю службу до конца, может, потому, что она мне то и дело совала леденцы. Она ведь добрая душа, наша хозяйка, хоть и налетит другой раз, что твой коршун, и уж больно беспокойная, а только, право слово, мистер Энн, она это все не со зла. Да вот нынче утром как напустится на меня, прямо беда! Понимаете, вчера она меня позвала ужинать, а я, сэр, с вашего позволения, осмелился да и сыграл ей песенку-другую на флажолете, и она ничего, вроде даже довольна была. Ну вот, я утром-то нынче и стал потихоньку наигрывать сам себе, а она как взовьется, да как закричит на меня, да все попрекает и попрекает, дескать, нынче воскресенье!

— Видишь ли, Роули, они тут все немного не в себе, и нам надобно им угождать, — сказал я. — Смотри же, не ссорься с миссис Макрэнкин, а пуще всего остерегайся с ней спорить, не то будет худо. Что она тебе ни скажет, ты знай кланяйся да тверди: «Как вам будет угодно, сударыня» либо «Прошу прощения, сударыня». И еще вот что: мне тебя, конечно, очень жаль, но придется тебе и к вечерней службе с ней сходить. Ничего не поделаешь, мой милый, это наш долг.

Как я и ожидал, с первым звуком вечернего колокола к нам явилась миссис Макрэнкин, чтобы препроводить нас в церковь; я вскочил и с готовностью предложил ей руку. Роули поплелся следом. Я уже начинал привыкать к опасностям моего пребывания в Эдинбурге, и мне показалось даже забавным предстать перед новой паствой в новой церкви. Правда, к концу службы я не забавлялся более, ибо если поутру преподобный доктор Грей был весьма многоречив, то мистер Маккроу оказался еще куда многоречивой, да притом говорил сумбурно и невразумительно, и проповедь его состояла из одних лишь нападок на все иные вероисповедания, включая и мое; поэтому меня клонило ко сну, и я несколько оживлялся лишь, когда проповедник позволял себе открытые оскорбления в адрес инаковерующих. Словом, я изо всей мочи таращил глаза и время от времени колол Роули булавкой в бок, чтобы и он не задремал, так что оба мы с грехом пополам высидели всю службу до конца.