Сеничкин яд

Генерал шёл напролом и составил план, чтобы из его разбалованного шалопая, который требовал "лозы учительной", хитро-мудро и невеликим коштом образовать человека государственного, и именно "дипломата в русском духе". Он открыл этот план Исмайлову и сделал ему заказ приготовить дипломата в русском вкусе в "три года".

Духовный магистр не оробел от такого заказа: он чувствовал себя в силах "образовать дипломата в три года в России". Это объясняется, конечно, тем, что Исмайлов был человек бесхитростный и совершенно недальновидный.

По запискам Исмайлова, мальчику, из которого предстояло сделать дипломата, в это время было "десять лет". На самом деле ему, должно быть, было лет двенадцать, потому что в записках митрополита Серапиона отмечено, что жена Копцевича умерла родами 3-го июля 1816 года. Следовательно, всей дипломатической мудрости его надо было обучить к пятнадцати годам; затем предполагалось ему три года на заграничный вояж, а в восемнадцать лет уже начало служебной карьеры по дипломатической части. В этом возрасте генерал уже мог рассчитывать записать юношу при каком-нибудь посольстве attache и отпустить его "в чужие края" с хорошим содержанием, "соответствующим достоинству России". С этого собственно было в обыкновении начинать карьеры с юных лет подготовляемых русских дипломатов, и есть известные русские семьи, где такой порядок так и соблюдается из года в год, как наследственное право.

Есть убеждение, что Россия, в качестве великого государства, "известного своими натуральными богатствами", иначе и поступать не может. Мы на этот счёт ничего не знаем и верим людям сведущим.

Но если трудно бороться с направлением, то ещё труднее побеждать "чин естества" или силы врожденные. Отрок, из которого бывший профессор вифанской семинарии и будущий синодальный секретарь должен был, по желанию его отца, в три года "образовать дипломата", обнаруживал склонности совсем не дипломатические, а такие, что ни себе посмотреть, ни людям показать. Вскоре мы увидим это несчастное создание, для окончательной пагубы которого будет сделано всё, что может сделать только самый злой враг. Но пока ещё переберёмся из Малороссии в Петербург.

Небо умилостивлялось над генералом, и старые связи его старой тёщи ещё возымели своё действие. В Петербурге о Копцевиче напоминали вовремя и кстати, и в ноябре генерал получил приглашение вступить в службу и назначен был служить в Петербурге (командиром корпуса внутренней стражи). Разумеется, дом исполнился радости: осеннее сидение в деревне среди раскисшего малороссийского чернозёма кончилось, и началась опять настоящая, разумная жизнь с барабанами, флейтами, значками и проч.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Генерал Копцевич собирался скоро, - с пылом юноши, летящего на свидание, поспешал он в столицу и уже терпеливо слушал последние напутствия гетманской дочери, которая была сомнительна насчёт "русского направления" и советовала этим не увлекаться, потому что "это пройдёт".

Генерал слушал эти внушения и сам соглашался, что в существе всё это совершенная правда, которой и надо последовать; но, главное, он думал только как бы скорее вырваться из-под бабьей команды и начать самому командовать.

Второго декабря генерал с семейством и воспитателем прибыли в невскую столицу, а ещё через месяц он уже устроил Исмайлова на службу в синоде (3-го января 1829 года) при особе друга своего, синодального обер-прокурора князя П. С. Мещерского. Устроен Исмайлов был так, чтобы служба ему числилась и приносила сопряжённые с нею выгоды, а педагогическим занятиям с генеральским сыном чтобы не мешала. Но самого-то главного, именно занятий-то этих с будущим дипломатом, и не было... С этим "главным делом своей жизни" генерал совсем не спешил, и сын генеральский "ещё три месяца жил в российской академии" и не переезжал в дом родительский. Исмайлов сам являлся к мальчику "только часа на два в день на урок" и не мог действовать на него "как наставник и руководитель"; да и с уроками он претерпевал от своего ученика немало горя. "В нём очень обнаруживались своенравие и упрямство. Случалось (пишет Исмайлов), что ученик мой вдруг не захочет принять никакого урока (латинского языка или математики) или требует латинского языка вместо математики, и так настойчиво, что все убеждения напрасны - и мои, и академика, под надзором которого он жил".

Отвратительное своеволие детей и отсутствие семейной дисциплины, благодаря недостатку которой дом, вместо отрадного приюта, делается вертепом, ставятся нынче на счёт дряблым теориям современной педагогии, но собственно и это несправедливо, и в этом случае теория только повторила то, что носилось в жизни.