Сеничкин яд

- Как в 8-ю долю! Это не может быть, - заговорили многие, - разве в 20-ю!

Адъютант настаивал, что действительно в 8-ю.

Пошли споры: кто говорит 20-ю долю, кто в 30-ю, 40-ю и более, сравнивая вес презентованной пушечки с пушкою образцовою.

Мой полковник - артиллерист, как и генерал, считавший себя в деле пушек смышленее других, - обратился к адъютанту и говорит:

- Верно вы ошиблись: я полагаю, пушечка сделана не в 8-ю, а в 80-ю долю. Вы ошиблись одним нолём.

Все согласились было, но генерал обратился ко мне и спросил:

- Как вы думаете, Филипп Филиппович? Вы ведь тоже знаете математику, как и артиллеристы, и верно уже смекнули.

- Я думаю, что г. В. (презентатор пушечки) ошибся более, чем на один ноль, а полковник поменьше.

- Как это? - опять спросил генерал.

Я. Что больше ноля, то имеет значение действительное, положительное, а что меньше - отрицательное. По-моему, пушечка сделана точно в 8-ю долю, но весом она меньше настоящей пушки в 500 крат.

Никто не поверил моим словам, но все взглянули на полковника.

Полковник. Это уже какая-то математика церковная.

Гости засмеялись, - я смолчал, обидевшись непристойным выражением, но генерал потребовал доказательств.

(Так тогда и за обедами было серьезно и строго).

Я. Ваше высокопревосходительство верите, что пушечка длиною точно в 8 раз меньше настоящей пушки?

Генерал. Так говорит г. В., и я не сомневаюсь.

Я. Она и каждая ее часть во всех протяжениях взята в 8-ю долю, следовательно, настоящая пушка больше ее в куб, т. е. не 8, а в 512 раз, так как куб восьми есть 512.

Генерал тотчас понял, а кто не понимал, тем я доказывал наглядно геометрическим чертежом, и все, даже дамы, убедились.

Полковник стал изворачиваться, стал утверждать, что не может быть, чтобы каждая мелочь, каждый винтик и гайка были точно в 512 раз более. Такая скропуляная работа требует особенного искусства и для игрушки была бы только напрасною тратою времени и труда.

Я. Это другой вопрос, полковник, и относится к технике, а не к церковной математике.

Гости засмеялись, а генерал, показалось мне, упрекнул полковника и, остановив диспут, завёл другой разговор".

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

"Диспутант мой озлобился на меня, - продолжает Исмайлов. - Я предвидел, что добра не выйдет, и брал предосторожности. Мне удалось убедить генерала, что полковник - вольтерьянец, но не удалось вырвать из-под его влияния генеральского сына".

Зачем было не молчать и не согласиться, как сделал благоразумный "адъютант-презентатор" игрушечки?.. Где была у магистра "дипломатия"? В доме пошло что-то вроде игры в репку: бабка за репку, дедка за бабку, а дочка за кочку. Генералу это наскучило, и он так решительно "переменил план", что взял "будущего дипломата" с рук магистра и "отдал в пансион". Так весь величественный план особищного воспитания "дипломата в русском духе" и распался прахом под влиянием одного коварного внушителя. Но генерал был добр, заявляет Исмайлов: "он ни за что не хотел отпустить меня из дома". Исмайлов продолжал у него жить в качестве домашнего литератора для особенных случаев, из коих о двух он упоминает.

К прежнему своему воспитаннику Исмайлов мог ходить "только репетировать уроки", но ядовитый полковник даже и в этом отдаленном положении не хотел терпеть магистра: он склонил генерала взять мальчика из пансиона и "определить в военное училище". Это от дипломатии было ещё дальше, но генерал и то исполнил. А чтобы новое исправление ребёнка получило окончательную и более целостную отделку, "присмотр и депутацию (?!) за ним генерал поручил самому вольтерьянцу".

Вольтерьянцем этого господина Исмайлов, конечно, называет напрасно, потому что вольтерьянцы очень хорошо знали "ветхий и новый завет" и часто отличались умением критиковать св. Писание, и притом они любили порядочность в своих поступках, а это был какой-то неописуемый наглец и смутьян, которому во что бы то ни стало хотелось перемутить и перессорить чужое семейство. Зло гадкой натуры этого полковника дошло до того, что он "предпринял настроить сына против отца, а вину сложить на меня (т. е. Исмайлова). Раздраженный генерал решил лишить сына наследства и своего имени (что такое?); я вовремя узнал об этом, встал против генерала и горько против него возопил. Началась борьба страшная, и в пылу неравной битвы я вскричал: "Бог проклянет вас за это".

Генерал назвал меня злодеем, хлопнул дверью и ушел. Я побежал к свояченице, - та меня побранила (за что!). Кончилось тем, что генерал "акт разорвал", а полковнику, отравившему душу его сына, исходатайствовал за эти труды "чин генерал-лейтенанта"... "Какая злая насмешка над самим собою, и как, значит, несправедливы те, которые думают, что такие оскорбительные издевательства стали случаться будто только в наше многовиновное время.

Развратитель, получив чин генерал-лейтенанта, уехал, но поздно.