Сенека. Избранные труды

Если хочешь, прибавь к этому следующее: «Почему у тебя есть заморские владения? Почему их так много, что ты даже не знаешь об их существовании? К своему собственному позору, ты или так равнодушен к этикету, что знаешь весьма немногих рабов своих, или так тщеславишься роскошью, что у тебя их слишком много для того, чтобы можно было запомнить их имена». Впоследствии я подкреплю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе больше упреков, чем ты предполагаешь, теперь же отвечу тебе так: «Я не мудрец и – я даже готов своим признанием дать новую пищу твоему недоброжелательству – никогда им не буду. Поэтому я и не ставлю себе целью достигнуть полного совершенства, а хочу только быть лучше дурных людей. Я удовлетворяюсь тем, что ежедневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и укоряю себя за свои ошибки. Я не достиг здравомыслия и даже не достигну его; я приготовлю скорее облегчительные средства, чем настоящие лекарства против своей подагры, довольствуюсь тем, что приступы ее бывают реже и оказываются менее мучительными. Но, несмотря на слабость моих ног, в сравнении с вами я все-таки скороход».

XVIII

Я говорю это не в свое оправдание, так как я погряз в бездне всяких пороков, а в защиту человека, достигшего некоторого успеха. «Ты говоришь одно, – замечает мой противник, – а в жизни делаешь другое».

Да ведь в этом лукавые люди, заклятые враги праведников, упрекали Платона, упрекали Эпикура, упрекали Зенона.

Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как вообще следует жить. О добродетели, а не о себе веду я речь, и, вставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При первой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ваше изрядно-таки пропитанное желчью недоброжелательство не заглушит во мне влечения к нравственному совершенству; ваша ядовитая слюна, которой вы обрызгиваете остальных и отравляете себя, не помешает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, должно вести, не помешает мне почитать добродетель и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед медленно. Неужели же мне, в самом деле, ожидать уважения к чему-либо со стороны зложелательных лиц, не пощадивших даже Рутилия и Катона[4].

Да и можно ли принимать к сердцу то, что тебя сочтут слишком большим богачом те, в чьих глазах циник Деметрий был недостаточно беден? Этот непреклонный человек боролся со всеми естественными потребностями и был тем беднее остальных циников, что отрекся не только от всякой собственности, но и от самих желаний, а они толкуют, что он был недостаточно нищ, потому что он, изволите ли видеть, был проповедником не добродетели, а нищеты.

XIX

Эпикуреец Диодор, лишивший себя несколько дней тому назад жизни, поступил, по их словам, не в духе учения Эпикура, перерезавши себе горло. Одни хотят видеть в его поступке безумие, другие – результат необдуманности. А между тем этот счастливец, умирая в полном сознании своей правоты, дал в свою пользу показание. Он отозвался с похвалой о спокойной жизни, проведенной как бы в гавани и на якоре, произнесши слова, которые вам неприятно было бы слышать, как призыв к подражанию. Вот они: «Жизнь моя кончена: путь, судьбою мне данный, прошел я».

Вы разглагольствуете о жизни одного и о смерти другого, и при имени великих какой-нибудь выдающейся заслугой мужей вы лаете, как маленькие собачонки при встрече с незнакомыми людьми. Вы заинтересованы в том, чтобы никто не слыл благородным человеком, так как чужая добродетель служит вам укором за ваши погрешности. Вы невольно сопоставляете нравственную чистоту мудрецов со своей грязной жизнью, не понимая, с каким ущербом для себя вы это делаете. Ведь если ревнители добродетели скупы, похотливы и честолюбивы, то что же в таком случае вы, которым ненавистно даже название добродетели? Вы заявляете, что никто не поступает так, как говорит, и не руководствуется в жизни своими речами. Что же тут удивительного, когда они проповедуют духовную мощь, величие и торжество над всеми невзгодами человеческой жизни, когда они стараются освободиться от тех крестов, к которым каждый из нас собственноручно себя пригвождает? Но подвергаемый казни преступник висит, по крайней мере, на одном кресте, тогда как люди, добровольно казнящие себя, распинаются на стольких крестах, сколько страстей терзает их душу, а так как они к тому же злоречивы, то и изощряют свое остроумие в поношении других. Я считал бы возможным оставить их в покое, если бы некоторые из них со своих крестов не оплевывали зрителей.

XX