Семнадцать о Семнадцатом

Отличие их коммунизма от старого коммунизма было в том, что они никогда не причиняли людям зла, как бы те ни мешали общему будущему. Они не убивали, не изгоняли, не ссылали и не убирали в подполье. Единственное, что они могли сделать, – забрать у заблудившегося и поэтому опасного товарища то, что ему и не принадлежало по праву, превратив снова в обычного, рядового человека, – память, которую каждый партиец получал после процедуры трансмиссии от деятелей прошлого. Так и Сталина нужно было превратить в обычную попутчицу, изъяв у нее память. Луна открыл ее досье, чтобы посмотреть, чья память была передана этой женщине. Как и Троцкого, его еще накануне заинтересовало ее имя: гордое имя Сталин не доставалось людям случайно. Обычно это было или наградой за большие достижения, или запланированным экспериментом.

Но, как он и ожидал, память у нее была от какого-то малоизвестного третьестепенного деятеля. Примечательного в девчонке было только то, что она была из последнего поколения подростков, спешно переведенных в Лонтадо в девяносто первом из последней подпольной советской шарашки, о которой не знал даже сам Горбачев. Некоторым из них тогда дали громкие имена, чтобы поощрить в разлуке с родителями. Кстати, Луна открыл детские файлы, может, он знал ее родителей?

Когда Луна прочитал, как ее звали до трансмиссии, у него затряслись руки.

* * *

В любую минуту теперь он мог потерять все, что у него было, потерять память и сам стать простейшей амебой-попутчиком. Потому что в детстве девчонку звали Елена Куравлева. Дочь вождя от той пухлой женщины, которая не захотела уехать с ним и осталась в России.

Луна не глядя налил и опрокинул граненый. На секунду он было подумал, что вождь проверяет его, – но тотчас отказался от этой мысли. Ведь он всегда был правой рукой Троцкого, подумал Луна, самым приближенным, самым верным членом партии, и он решительно не мог поверить, что вождь может сомневаться в нем. Они пережили вместе многое, но Луне никогда не было страшно, он никогда не боялся репрессий: в любой момент жизни, заглянув себе в душу, он мог с удовлетворением признать, что чист как стеклышко.

Успокоившись немного, он подумал: Троцкий не может знать, что это его дочь. Откуда бы ему было знать? Если бы девчонке в свое время действительно хотели вживить память Сталина, то тогда бы ее дело попало к вождю на утверждение и он бы узнал, что в Лонтадо привезли девочку по имени Елена Куравлева. Но, кроме звучного имени, она была всего лишь одной из – одной из тех детей, которых в спешке утащили в мир глубокого коммунизма, забрав их из семей ненадежных людей, разочаровавших партию. И ни вождю, ни кому другому до нее не было ровным счетом никакого дела.

* * *

А может, это вообще не дочь Троцкого. И уж совершенно точно это не его, Луны, дело. Правильнее всего было бы сейчас поднять трубку, отрапортовать вождю и сделать так, как он решит.

Но именно сейчас, впервые в своей кристально честной жизни, человек, которого когда-то звали Дмитрий Королев, узнал, что такое сомнение. Потому что он помнил, что прождал звонка вождя весь вечер и всю ночь. Потому что вождь должен был отдать приказ сразу после собрания, но почему-то медлил. Луна не хотел этого признавать, но он хорошо видел: вождь старел. Троцкий сопротивлялся и отрицал это, он каждый день и каждую минуту делал вид, что он – все тот же человек, что спасал дело коммунизма в тысяча девятьсот девяносто первом. И все-таки за столько лет даже его титанические плечи дрогнули, и Луна видел, что последние месяцы даются последнему атланту коммунизма с трудом. А его, Луны, главной задачей было помочь Троцкому завершить общее дело, к которому они стремились столько лет. Поэтому он аккуратно вывел свою резолюцию в деле товарища Сталина и бросил ее папку в коробку с надписью «Исходящие документы».

12:00

В начале обеденного перерыва Троцкий всегда выходил на балкон. Ему безразличны были миленькие кукольные виды, открывавшиеся с террасы, и почти так же безразличны крохотные люди, которые скользили внизу, нарезая траектории своих малозначительных жизней. Он выходил на балкон, чтобы прохладный воздух, обдав его свежестью, помог ему выстроить в уме все, что он успел сделать за прошедшие полдня, мысленно выровнять в столбик принятые решения и подвести под ними черту. То же самое он делал ровно в семь часов вечера, изо дня в день последнюю четверть века.

Сегодня он принял только правильные решения. Глаза Троцкого, когда он отчеркивал для себя полуденную черту дня, горели неугасаемым, яростным пламенем. Глубокий коммунизм готовился восстать ото сна.

Ольга Погодина-Кузмина Гибель Надежды