Семнадцать космических зорь

— Слезай, — командовал он. И нередко тут же на дороге устраивал занятия по арифметике.

— Скажи-ка ты мне, внучек, — начинал он с хитрым видом,— было у купца двадцать пять копеек. Восемь он истратил на сукно, семь на ленты, четыре отдал в долг знакомому, а сам, видя, что деньжонок маловато, занял у дружка одиннадцать копеек...

Решив в уме нехитрую дедовскую задачу, я отвечал. Довольный, дед командовал:

— Теперь поехали...

Иногда дед предавался воспоминаниям...

— Видишь, Гера, вон ту просеку? По ней мы перевозили избы из Журавлихи в наше село. А у той вон рощи пост наш сторожевой держали. Время такое было, что без ружья мы с тобой не поехали бы даже в седле, не то что на возу.

И тогда узнал я историю коммуны, историю моих дедов — коммунаров, услышал и навсегда запомнил имя Адриана Митрофановича Топорова, первого просветителя и друга алтайских бедняков.

...Революционная волна докатилась до наших мест. И там, куда приходили на побывку солдаты Красной гвардии, где сит биряки-партизаны отвоевывали у отрядов белой армии села и целые районы, создавались коммуны. У нас во главе коммуны стали журавлихинские партизаны. Я горжусь тем, что* оба моих деда были одними из организаторов этой коммуны.

Оставаться в старых селах — в логове кулаков — коммунары не хотели. Выбрали они поодаль красивое место и начали рубить новые избы и перевозить старые с насиженных мест. Возводили амбары, склады. Поднимали целину. Кто-то из коммунаров и предложил назвать тогда новое село Майским Утром.

Коммунарам приходилось защищать свое добро от набегов кулацких банд и белогвардейских отрядов, бродивших по лесам, как стаи голодных волков. Все свои дела коммунары решали сообща, всё делили поровну и работали всей коммуной не покладая рук.

С одним из отрядов Красной Армии, проходивших мимо села, появился Адриан Митрофанович Топоров. О Топорове дед да и все сельчане, знающие его, говорили у нас с таким уважением, как часто не говорят и о любимом отце. Это он научил коммунаров грамоте, а их детям привил любовь к книге, к знаниям.

Коммунары построили школу и учились в ней все — от мала до велика. Первые годы даже устраивались в школе общественные чтения книг. Топоров был учителем и моего отца. От него унаследовал отец любовь к рисованию, музыке, к профессии педагога.

Принимались в коммуну новые крестьяне на собрании, где произносили клятву быть верными общему делу, работать добросовестно, не заводить склок, отказаться от старых привычек и участвовать в культурной жизни. И клятву свою коммунары держали крепко.

Теперь, раздумывая над прошлым своего родного села, о

Топорове—учителе коммунаров и наставнике моего отца, я невольно думаю о том, что и я обязан ему своим воспитанием и первыми знаниями, приобретенными в школе...

Письма от отца приходили с фронта редко и были полны заботой о нас, о колхозе, о доме. Отец очень тосковал вдали от семьи, от родимого края и однажды в солдатском треугольнике даже прислал свои стихи:

С каким бы радостным томленьем К земле бы грудью я припал.

С каким бы трепетным волненьем Знакомым полем прошагал.

Там в тихие часы рассвета,

Как брызнут первые лучи,

Среди полей далёко где-то Теперь токуют косачи...

Вскоре я подружился с ребятами из детского дома, эвакуированного из осажденного Ленинграда. Они поразили меня замкнутостью, серьезностью и рассудительностью. Эти дети рано узнали горе.

Здесь пришло первое, мальчишеское чувство. Лора Виноградова... О чем говорить — она была не самая симпатичная из всех ленинградских девчонок, но я до сих пор помню ее поношенное черное пальто, помню ее серьезное лицо и белую шапочку. Вначале я долго смотрел на нее издалека, боялся заговорить, боялся показаться смешным, но потом как-то само по себе произошло так, что она рассказала мне о своих родителях, о голодном, разрушенном Ленинграде, о трудной и холодной дороге к нам, на Алтай. И мне еще сильнее захотелось сделать для нее что-то большое, необычайное, героическое, чтобы вернуть ее в родной дом и чтобы она встретилась там с матерью и отцом. Не очень-то мне нравился и тот строгий распорядок детского дома, по которому Лора должна была в одно и то же время ложиться спать, в одно и то же время завтракать, обедать и ужинать...

Мы-то, сельские ребята, привыкли есть и гулять, когда хотели, и нередко нас загоняли домой, когда уже совсем стемнеет... Только намного позже я сам привык к тому порядку, который так не полюбился мне в детстве.

Кончилась война...

Отец, уставший от дальней дороги, от пережитых волнений, добравшись домой, как-то разом сник. Прямо в шинели сел посреди избы. Только усталые глаза его светились счастьем, осматривали всех нас с головы до ног. Тут вспомнились мне недавние слова деда: «Живые будут дома, а мертвым вечная память. Много головушек положено за нас». И вот он вернулся. Вернулся живой. Показался он мне постаревшим и очень нескладным в мешковатой шинели, не таким я его представлял все эти годы. Сестренка не узнала отца и сторонилась его. Я же испытывал смешанное чувство неловкости и в то же время уверенности, что я очень нужен ему — своему отцу.