Семёнов

- Лев Ильич! - воскликнул он. - Почему вы отказываетесь? Вы такой прекрасный хирург, и вы сами утверждали, что для вас нет ни красных, ни белых, ни русских или немцев, только больные и страждущие.

Катасонов не удостоил его ответом.

- Но доктор, - пытался убеждать его Ролоф, - господин Сазанский прав. Там умирает человек, истекает кровью. Ведь есть врачебная этика, клятва Гиппократа!

Услышав про врачебную этику, старик прижал к уху слуховой аппарат.

- Поймите, - вторил Ролофу очкастый врач, - человек умирает. Не комендант, не майор, а просто человек. Неужели вы откажетесь?!

Лев Ильич встал с табурета. На лице его было страдание.

- Да, - сказал он, - я нарушаю врачебную этику, я поступаю неправильно...

- Наконец-то! - выкрикнул Ролоф.

А Лев Ильич закончил:

- ...но майора Келлера я оперировать не буду.

Ролоф выхватил пистолет.

- А ну, быстро, русская свинья! - крикнул он старику. - Если ты сейчас же не пойдешь в операционную, я пристрелю тебя, как взбесившуюся собаку!

- Делайте что хотите, - сказал Катасонов и спрятал в карман слуховой аппарат. Он направился к вешалке и снова стал надевать галоши.

- Взять! - скомандовал капитан Ролоф. - Завтра повесим его на стадионе. Будет шестьдесят третьим!

Трудно сказать, сумел бы доктор Катасонов спасти жизнь коменданта Келлера или нет. Три молодых армейских врача провозились с ним до поздней ночи. Комендант умер, ни на минуту не придя в сознание.

...Виталька Сазанский не отпустил своих полицаев по домам. Они сидели в дежурке и ждали указаний. Под утро Александра Павловича осенило.

- Господин Сазанский... - начал он.

- Я вам не господин Сазанский, а господин начальник полиции, поправил тот Козлова.

- Господин начальник полиции! - снова начал Козлов. - А ведь я знаю, почему доктор отказался оперировать Келлера.

- Ну?

- Потому что его любимая операционная сестра - мать одной из казненных. Это соседка моя - Наталья Сергеевна Семенова. Мы в одном дворе живем.

- Что ж ты, кретин, молчал?!

- Только что догадался.

Сазанский одернул на себе мундир и поднялся в комендатуру. Вскоре за Натальей Сергеевной ушла машина.

Семенов спал тяжелым сном. Когда его разбудили, в глазах был туман и мысли путались.

Он увидел фашистов в мокрых блестящих плащах, покорно одевающуюся мать и странную белесоватость за окнами. Что происходит, он не понимал.

Семенов окончательно проснулся и все понял лишь тогда, когда хлопнула наружная дверь, отъехала машина и на полу он увидел много мокрых следов, грязь и черные лужицы воды.

Он бросился к окну. Дождь переходил в снег.

"ЭХ, ЮШЕЧКА С СЕЛЬДЕРЮШЕЧКОЙ..."

Дни шли за днями, приближалась зима. Жить становилось все страшнее. Каждый день люди ждали, что будет объявлено о казни следующей группы заложников, но репродукторы пока молчали. Между тем в Берлине в главном управлении имперской безопасности СД было решено уничтожать заключенных концлагерей более скрытно, чтобы это не бросалось в глаза, что их будут уничтожать в уединенных местах, подальше от населенных пунктов.

Были и другие слухи. Говорили, например, что всех заложников гравийного карьера отправят в Германию для работы на подземных заводах.

Семенову об этом рассказывал дед Серафим. Они остались вдвоем в райтоповском дворе, потому что Александр Павлович Козлов с женой переехал в большую квартиру доктора Катасонова на Воскресенской (бывшей Советской) улице.

Дед Серафим предложил Семенову объединиться: вдвоем полегче. Тетя Даша успела запасти картошки, у Семеновых оставалась крупа. Поначалу готовкой занялся дед, но это дело, как и всякое другое, у него не получалось. Стряпухой стал Семенов. Чаще всего они варили картошку, потому что если варить ее очищенной, то получается сразу и первое и второе. На первое - бульон с нежным, как иней, пушистым осадком, на второе - круглая картошка, которую можно есть с солью и репчатым луком. И первое, и второе хорошо приправить постным маслом, однако его в бутылке оставалось граммов триста, и Семенов на всякий случай спрятал ее для матери. Так они каждый день и обедали.

Семенов помнил, что когда-то давно мама заправляла такую воду из-под картошки укропом. Веселое это было время! Картошка варилась на примусе, а вокруг него мать устраивала хоровод. Семенов крепко держался за мамин подол, он приплясывал и подпевал за мамой: "Эх, юшечка с сельдерюшечкой, поцелуй меня, кума, кума-душечка!" Эля с ними не танцевала, стеснялась, наверно.

Дед Серафим часто прерывал его щемящие воспоминания разговорами о еде. Он фантазировал на тему - где чего можно было бы достать и как бы это было хорошо. Иногда дед предавался воспоминаниям.