Семибоярщина

Теперь же, согнувшись в три погибели над тесовым столом, отчего горб уродливо сзади выпячивался, он старательно списывал грамоту, предвкушая уже возможность скорого возвращения в Москву и посещения излюбленной «ропаты»: этого удовольствия он уже давно был лишен, обреча себя в Рязани по необходимости ради снискания доверия воеводы на трезвую жизнь.

Верилось Пауку, что данное поручение удастся ему блестяще осуществить. А все же, когда он случайно ловил на себе испытующе устремленный взгляд Дамиана Евсеевича, смутный страх шевелился в его темной душе: а вдруг сорвется!..

Глава XVIII Не все коту масленица

Воевода только что получил с гонцом из Москвы новую весть от своего друга боярина Роща-Сабурова. Матвей Парменыч сообщал важные сведения, которые он сам добыл от Алексея Наумова и Яши, когда они вернулись из-под Калуги в Москву. Возвращение их без Аленина как громом поразило Матвея Парменыча, который с надеждой ждал Дмитрия после сообщения, привезенного Никитой Косым от Яши. Но не время было предаваться личному горю. Государственная деятельность Матвея Парменыча была теперь в полном разгаре, и деловые радостные вести отвлекли его внимание. Яша, которому перед отъездом из Москвы в Калугу он поручил повидать там кое-кого из знакомцев, а также Алексей Наумов, который прожил там немало времени и знал все, что творилось, сообщили Матвею Парменычу о слухах, какие ходили в последнее время об атамане Заруцком и князе Трубецком, имевшем, подобно Заруцкому, большое влияние на казаков. По слухам, оба военачальника ввиду падения Калуги и вообще резко изменившихся обстоятельств готовы были примкнуть со своими казаками к движению, организованному патриархом и Ляпуновым, и если города действительно поднимутся — идти на выручку Москвы. Вместе с тем Наумов и Яша со слов калужских казаков выразили Матвею Парменычу уверенность, что донские и украинские казаки готовы будут последовать примеру других городов и подняться на защиту Москвы, если к ним придут соответствующие воззвания и грамоты.

Об этом Матвей Парменыч и сообщал рязанскому воеводе, прося его немедля списаться с украинскими и донскими казаками. Весть эта чрезвычайно обрадовала Прокопия Петровича. Он уже и сам раньше думал о необходимости послать грамоты-воззвания на Дон и Украину, да все не решался, не имея никаких данных, чтобы судить о том, как они будут встречены казаками, и опасался, как бы вместо добра его грамоты не принесли беды. Но раз теперь пришла уверенность в возможности склонить на свою сторону видных казацких атаманов Заруцкого и Трубецкого и раз к тому же сами калужские казаки были уверены, что их сородичи и земляки на Дону и Украине последуют их примеру, действовать можно было смело. Правда, связываться с ними казалось рязанскому воеводе делом рискованным, но все же силу они представляли огромную и расположить ее в пользу московского дела во всяком случае следовало попытаться.

И, обдумывая теперь содержание грамоты, Прокопий Петрович углубился в свои мысли и по привычке, возбужденно, вперевалку шагал из угла в угол по «комнате», помахивая в лад ходьбе оттопыренными руками.

Глубокая складка появилась между бровями. Морщины избороздили его высокий, открытый лоб. Неустанная усиленная работа последнего времени заметно отразилась на внешности воеводы: заострились черты, резче обозначились скулы на его несколько грубоватом, простецком, неладно скроенном, но крепко слаженном лице, заросшем рыжеватыми мочалообразными прямыми волосами. Вообще воевода не любил и не привык щеголять, а теперь подавно ему было не до забот о внешности: его коренастую, широкоплечую, невысокую фигуру облекали сильно поношенный домашний зипун и рудо-желтые штаны, которые, как и зипун, во многих местах были запачканы чернильными пятнами. Из-под пол зипуна выглядывали голенища красных сапог, побелевших от времени. Неказистой казалась запущенная среди деловых забот внешность воеводы, однако во всем его облике чувствовалась большая физическая и нравственная сила, отвага и энергия, которой молодо горели из-под насупленных бровей его живые, острые глаза.