Семибоярщина

Когда наши путники подъехали к патриаршим палатам, оттуда выходили два скромно, по-дорожному одетых человека, которые горячо и оживленно разговаривали. То были нижегородцы — боярский сын Роман Пахомов и посадский человек Родион Мокеев. Их послал Нижний Новгород (уже всполошенный грамотами рязанского воеводы) попросить благословения патриарха на святое дело защиты Московского государства от поляков и письменного о том наказа владыки нижегородцам. Благословляя посланцев, святой старец сказал:

— Писать мне нельзя. Увели у меня поляки дьяков и подьячих, бумагу отняли, все забрали и двор разграбили. Памятуя Бога, Пресвятую Богородицу и московских чудотворцев святых, стойте крепко против наших врагов. Вот наказ мой вам и горожанам. Ступайте, и Господне благословение да будет с вами!

Огнем зажгли нижегородцев эти простые слова дряхлого на вид старца, и они шли теперь, не чуя под собой ног от радости, что им довелось видеть и слышать великого печальника и заступника земли Русской. Они рвались на подвиг и спешили пойти в обратный путь, чтобы увлечь на спасение Москвы призывными словами патриарха и свой родной Новгород, и Низовские земли, и соседние ему области и города.

Когда патриарху доложили о приходе отца Авраамия и Матвея Парменыча, старец порывисто встал с места и поспешил к ним навстречу. Великого постника, обладавшего даром предвидения, как бы осенило предчувствие о той вести, какую ему принесли гости. Его изможденное, морщинистое, изжелта-бледное лицо озарилось внутренней радостью, глаза, будто угли, горели, когда он, ожидая, смотрел на подходивших под благословение гостей.

— Владыко святый, — произнес отец Авраамий, — вести важные от митрополита Филарета привез я из-под Смоленска. Но выслушай сначала боярина: он весть важнейшую принес тебе.

— Владыка святый, — торжественно сказал Матвей Парменыч, — совершилось событие неизреченное: «вор» казнен!

Старец, обратясь к иконам, порывисто поднял обе руки. На лице его отразился восторг.

— Великий час спасения земли Русской наступил, — дрожащим голосом вдохновенно произнес он. — Стар я, дряхл и немощен, но силой веры своей я подниму Русь…

Глава XV Неудачная кутья

Пережив неожиданно разыгравшиеся в Калуге тревожные события, Аленин окончательно пал духом. Холодная, отчаянная тоска сильнее овладела им. Прежде всего его возмутил поступок Марины, когда она, бегая по городу, разжигала казаков на месть ни в чем не повинным татарам. Зная ее самообладание, Аленин в искренность слезных воплей и отчаяния не верил. Холодный расчет повлиять на зверские чувства казаков был для него очевиден. А омерзительное зрелище избиения татар, жен и детей лишило его уже всякого самообладания. Их безумные отчаянные вопли заставили его убежать домой. Он заперся в своей каморке, которую занимал в дворцовых палатах, бросился на постель и зарылся с головой в подушки. Отчаяние овладело им. Мириться с положением покорного раба этой безумной в своих честолюбивых стремлениях женщины он больше не мог. Бесцельность, унизительность дальнейшей жизни в Калуге стала для него понятной. Решимость закипела в нем. Не рассуждая, желая немедленно положить конец всяким сомнениям, он сорвался под утро с постели и побежал к покоям Марины, чтобы выложить ей обуявшие его в порыве решимости мысли, сказать ей, если она еще не ложилась спать, что он ей больше не слуга.

По длинному теплому крытому переходу он шел к ее покоям в то время, когда она, возвращаясь с ночных похождений, входила в сопровождении Заруцкого. И вдруг он увидел, как она обвила шею атамана и поцеловала его. Так вот до чего дошло падение женщины, этой гордой недавно польки. Бешенство и презрение к ней вспыхнули в Аленине. Он последнее время изменял своим убеждениям, кривил душой, придумав отговорку, что он не вправе отказаться от присяги «законно венчанной царице». Он заставлял страдать любимую девушку, которую оставил совсем беззащитной среди врагов отца в захваченной поляками Москве. Но зато теперь он окончательно прозрел, и возврат к прошлому был для него отрезан навсегда и бесповоротно. Так по крайней мере решил он в эти минуты.

Аленин вернулся в свою каморку. Сознавая важность убийства «вора» для текущих государственных событий, он, отбросив свои личные переживания, набросал письмо Матвею Парменычу, где кратко изложил события последнего дня. Но, несмотря на деловое содержание письма, в нем не могли не отразиться его переживания. И это уловил чуткий Матвей Парменыч между строк сухого письма и просветлел за Дмитрия душою.

Написав, Аленин разыскал Яшу, приказал ему немедленно собраться в путь и во что бы то ни стало доставить письмо по назначению.

— А что же, Дмитрий Ипатыч, после назад возвращаться мне? — нерешительно спросил Яша, которого поездка в Москву обрадовала. — Кажется, делать здесь больше нечего.

— Поступай, как знаешь, — махнул Аленин рукой, — как совесть тебе велит.

— Совесть, Дмитрий Ипатыч, давно велит мне в Москву ехать, боярину Матвею Парменычу служить, голову положить за правое дело. Будет с меня воровской службы.