Семибоярщина

Терехов вошел вместе с Андреевым и стал на колени. Просторная келья освещалась всего одним оконцем, затянутым пузырем, и в ней было почти темно. Терехов услышал тяжелое дыханье и грохот цепи, а затем какой-то призрак, худой и длинный, медленно поднялся к нему. Терехов отдал земной поклон и выпрямился. Пред ним стоял изможденный монах. Высокого роста, с седыми спутанными волосами на голове и в бороде, с лихорадочно блестевшим взором на бледном, исхудалом лице, он поражал силой духа, величием своего подвига. Его бедра охватывал железный обруч, к которому была прикреплена цепь. Подвижник положил ее себе на плечи, на руки, а она все еще вилась по полу до самой стены. Его грудь до самого пояса, его спина сплошь были увешаны тяжелыми медными крестами. Терехов смотрел на него с благоговейным страхом.

— Будет, будет! — вдруг проговорил старик. — Сокол ударит, воронье разлетится, а чистая голубка упорхнет от них. Веруй в Отца и Сына и Святого Духа! Все сбудется.

Терехов упал снова на колени, пораженный его словами.

— Иди, иди! — закричал тогда юродивый. — Бей ворона, а другой сам себя заклюет. Иди, иди! — И, волоча за собой девятисаженную цепь, он пошел от Терехова, повторяя про себя: — Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного.

Андреев тронул Терехова, и они вышли.

Радость наполнила сердце боярина после пророческих слов Иринарха, и надежда снова окрепла в его сердце.

— Опять на Москву поедем, — сказал он, — чует мое сердце, что там моя голубка.

Андреев подумал и ответил:

— Иначе и быть ей негде. Теперь там, подле Москвы и в ней, все полячье. Вокруг и поищем.

На дворе была метель. Друзья решили остановиться в монастыре и причаститься. Терехов горел мыслью принять Святых Тайн, словно он собирался на великое дело.

И само место, и подвижник Иринарх бодрили его дух. Он с жадностью прислушивался ко всем разговорам в монастыре и слышал дивные вещи.

Иринарх приковал себя к девятисаженной цепи и носил ее на себе, не снимая, уже тринадцать лет. По завету блаженного Иоанна Большой Колпак, он надел на себя сто сорок два медных креста по полгривне весом и неустанно в самоистязании славил Бога. И так велика была его нравственная сила, что лютые волки, польские воеводы Микульский и Сушинский, наконец, Сапега, наезжая на монастырь для разбоя, оставляли его, повидавшись с блаженным.

Терехов молился с исступлением:

— Господи Иисусе Христе, пошли милость мне, недостойному; наведи на след моей Ольги, и не пожалею для Тебя ни золота, ни каменьев, ни воска ярого! Просвети раба Твоего, дай ему силу вырвать невесту из рук Ходзевича, и я во славу Твою возведу храм у себя в Рязани!

Дав этот обет, он встал с молитвы ободренный и сильный, а когда причастился, то надежда найти Ольгу обратилась у него в уверенность.

Спустя три дня друзья выехали из монастыря. Кругом лежал толстой пеленой ярко белевший снег, стоял сильный мороз, но Терехов и Андреев были одеты тепло, да и их кони бодро бежали по дороге, оставляя в снегу глубокие следы своих тонких ног.

Всюду, где ни останавливались они, Терехов расспрашивал про Ольгу, но никто не слышал ничего о ней.

Объехав Можайск, они были в двух днях от Москвы и остановились на постоялом дворе. Был уже вечер. В просторной горнице, освещенной пуком лучин в дымном поставце, за длинным столом сидели несколько человек. Среди них выделялся красивый черный мужчина в одежде купца. Он был в одном кафтане, опоясанном широким поясом. Рядом с ним сидел его товарищ, небольшого роста, рыжий и весь в веснушках.

Терехов с Андреевым вошли в горницу и сразу поняли тяжелое положение купцов; напротив них, вдоль стен избы, сидели восемь поляков. Они громко смеялись чему-то, в то время как русские угрюмо молчали и из больших глиняных кружек тянули мед.

Терехов и Андреев истово помолились на иконы и потом поклонились всем присутствующим, а русским еще раз особо.

— Го-го! — закричал один из поляков. — Еще два москаля! Тоже, верно, на Москву идут, нашим челом бить. Ну, раздевайтесь! Выпьем за нашего круля Жигмонта, да за пана Жолкевского, да за славного Струся. Го-го-го!

Терехов и Андреев не ответили им и стали раздеваться.

Хозяин постоялого двора подошел к ним с низким поклоном.

— Коней побереги, а нам поесть чего-либо, ежели горячего, да сбитня бы, — говорил Терехов, медленно снимая тяжелую шубу и высокую меховую шапку.

— Вояки, вояки! — воскликнул толстый поляк.

Русские быстро обернулись, и их лица быстро прояснели, когда они увидели прибывших в полных воинских доспехах. Они же, словно не слыша восклицания поляка, спокойно подошли к столу и сели подле торговых людей.

Но едва они сели, как один из поляков нагнулся через стол и нагло сказал товарищам:

— А сдается мне, что этот лайдак бежал у меня в лес у Царева Займища.

— Они все, как собаки, друг на друга похожи, — ответил ему его сосед.

— Ну, панове, за католическую веру на их Руси поганой, за короля Жигмонта, за Речь Посполитую. Виват! — крикнул толстый поляк, видимо уже пьяный, и поднял кружку.

— Виват! — ответили его товарищи.