Семибоярщина

— Для вас только, панове! Мне тут один боярин меду подарил. Добрый мед! И сладит, и жжет!

Свежинский достал чарки, и они стали пить.

— Ну, панове-други, — заговорил Круповес, — а скажите нам, как же вы поедете и где искать свою королеву будете?

— Да ведь след-то у меня есть! — ответил Ходзевич. — Пан Млоцкий ее в руках имел, да шиши отбили!

— Шиши! — Чаплинский даже вздрогнул. — Вот не хотел бы встретиться с ними, хотя ничего не боюсь!

— Ну а мы поедем прямо к тому месту, где Млоцкий с шишами встретился, и там весь лес изъездим. Однако пора!

Ходзевич встал и, подтянув пояс, прицепил саблю.

Миса с пивом была пуста, кувшин из-под меда валялся под столом. Глаза у всех посоловели.

— Ну, ехать так ехать! — сказал Свежинский.

Все вышли на двор. У крыльца стояли кони Ходзевича и Свежинского. Отряд в тридцать человек, спешившись, стоял в стороне.

— На конь! — крикнул Ходзевич, садясь в седло.

— Ну, желаем удачи!

Лошади рванулись, и отряд тронулся по узким московским улицам.

Город уже проснулся. На площади толпой стояли извозчики со своими странными колымагами и двухколесками. Торговые ряды были отперты, и купцы в своих остроконечных шлыках и разноцветных кафтанах громкими голосами расхваливали свой товар, но при виде польского отряда вдруг смолкли.

— А не любят они нас! — сказал Ходзевич.

— Разве есть за что? — возразил Свежинский и прибавил: — Но что за быдло! Сколько их, сколько нас, и мы над ними господа теперь! — В его голосе слышно было презрение.

Вдруг с его головы от сильного удара слетел шлем и покатился по улице.

— Шапку долой, схизматик! — вопил пред ним, махая палкой, какой-то исступленный старик, босой и почти нагой.

Свежинский в ярости схватился за меч, но Ходзевич удержал его:

— Оставь! Что говорил Гонсевский!

В этот миг удар палки сшиб и с его головы шлем. Пахолики бросились поднимать. Жолнеры сдвинулись и обнажили мечи.

— Снимайте шапки! — закричала толпа. — Это — икона наша!

Ходзевич увидел в воротах, под которые они ехали, икону. В другое время он показал бы себя, но теперь желание найти Ольгу пересилило его гнев, и он, пришпорив лошадь, увлек за собой отряд.

— Будьте, анафемы, прокляты! — донесся до него исступленный крик старика нищего.

Московские люди, видя бешено скачущий отряд, едва успевали сторониться на узких улицах.

Через полчаса поляки выехали из города. Свежинский оглянулся и злобно сказал:

— Я спалил бы это осиное гнездо!

— Подожди, все наше будет! А пока Ольгу мне, Ольгу! — воскликнул Ходзевич.

Они убавили ход коней и поехали рысью.

— Ты хорошо расспросил Млоцкого?

— Чего! Сто раз расспрашивал! — ответил Ходзевич. — Теперь доедем до Можайска, отдохнем, а от него и тронемся в дорогу.

— А в Можайске наши?

— Там же Струсь, а у него Добушинский, Одынец и Кравец. Добрые рыцари!

Можайск являлся как бы передаточным пунктом. Жолкевский не напрасно послал туда часть войска. Полк Струся оберегал дорогу и во всякое время мог помочь Гонсевскому и своим товарищам в Москве.

Город обратился в военный стан. Он был много меньше Москвы, и полковник Струсь не боялся населения. Каждую выходку против поляка он казнил смертью, и поляки своевольничали как хотели.

Добушинский и Одынец приняли Ходзевича с его другом радостно, словно родных.

— А Кравец где? — спросил Ходзевич.

— Кравец поехал за стацией! — ответил Одынец. — Он любит это!

— Ну а пока к столу, панове. Чем богаты! Прошу! — перебил Добушинский и, обращаясь к Ходзевичу, добавил: — А твоих людей я велел напоить и накормить в холопской избе.

— Благодарю! — ответил Ходзевич, подходя к столу, на котором питья было больше, чем еды.

Все дружно напали на напитки, и скоро разговор оживился.

— Ну а как у вас там? — спросил Одынец.

— Собачья жизнь! — махнул рукой Свежинский.

— А что? Ведь там добра всякого много. Для чего же вы шли туда?

— Э, что говорить! Кабы не гетманы наши. Видите ли, Жолкевский, известно, рыцарь славный, но и осторожный, как трус. Он все говорил: «Нас мало, москвичей много, опасно задирать их!» — и сам сбежал.

— Он с полком уехал?

— Нет! Положим, взял только конвой, а все-таки утек. Головой поставил Гонсевского, а тот еще трусливее.

— Ну?

Свежинский кивнул головой.

— Пана Блонцкого, хорунжего от Зборовского, знали? Ну так помяните его душу!

— А что?

— Да пьян был, выстрелил в икону москалей, что на воротах. Что же думаете? Наш гетман отрубил ему руки, ноги; к воротам их прибил, а тело сжег!

— Да где же это видано! — воскликнул Добушинский.

— Ну вот! — мрачно сказал Свежинский. — Пан Тарновицкий попа ударил, ему руку отсекли. Что же это? А вы говорите — богатый город! Весь полк Зборовского гудит, как улей.

Одынец покачал головой.

— У нас лучше. Что хотим, то делаем. Не хотите ли девчонку, пан мой?

Свежинский махнул рукой.

— Кабы пьян не был!

— Может, ему? — И Одынец лукаво мигнул на Ходзевича, все время сидевшего молча.

— Оставьте его! — ответил Свежинский. — Вы лучше покажите, где нам лечь. Ведь он чуть свет встрепенется.

— А тут мы вас и положим! Гей, Антусь, Петрик!

Вошли два пахолика и стали устраивать на полу постели, а через час все спали, оглашая комнатку храпом.