Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Вскоре после сделанного открытия я явственно припомнила один случай. Это произошло в 1988 году. Мне было двадцать пять, прошло ровно два года со смерти папы. В той автокатастрофе погиб мой отец, мама получила множество травм, и я на протяжении двух лет ее выхаживала. Одновременно с этим я училась в магистратуре Колледжа Сары Лоренс и писала свой первый роман – работала над ним так, будто от этого зависела вся моя жизнь, – собственно, так и было. Писательство было для меня попыткой придать своему горю некую форму. Меня то охватывало оцепенение, то раздирала боль. Казалось, этими двумя состояниями и определялось мое существование. Я отрезала волосы, рассталась с бойфрендом, бросила курить и пить. Все свободное время я посвящала чтению поэзии Адриенны Рич. Мне приходило в голову, что, возможно, я лесбиянка. Я сама себя не узнавала, была как неприкаянная.

Я не хотела оставлять маму одну во вторую годовщину смерти папы и позвала ее в университет на чтения, устроенные студентами магистратуры. Я заехала за ней на Уэст-Энд-авеню, и мы вместе продолжили путь на север, ехали около получаса.

По дороге нам не о чем было разговаривать. Как, впрочем, и раньше. Наши отношения дочки и матери были напряженными и противоречивыми, они были лишены той непринужденности любви, которую я испытывала к отцу. По злой иронии судьбы, когда я была маленькой, я мечтала и даже надеялась, что на самом деле она не моя мама. Безмолвие наше было не столько свойским, сколько напряженным и неловким. Но после аварии мы ступили на новую, незнакомую территорию. Она оправилась от травм намного быстрее, чем предсказывали врачи. Однако была слаба и ходила с палочкой. В аварии у нее очень пострадало лицо, которое собрали заново, нос теперь был немного набок и глаза чуть разной формы. Она часто напоминала мне, что, кроме меня, у нее никого нет.

Перед началом чтений студенты и сотрудники факультета собрались на прием в гостиной дома на территории кампуса, где каждому из нас вскоре предстояло читать отрывок из своей рукописи. Именно во время приема я представила маме свою сокурсницу по имени Рэйчел.

– Откуда вы родом, Рэйчел? – спросила мама.

– Из Филадельфии, – отозвалась Рэйчел.

– Ой, а моя дочь была зачата в Филадельфии. Произнесла уверенно, без запинки. За свои двадцать пять лет я этого ни разу не слышала. Воображение нарисовало отель, романтическую поездку на выходные. Но мама уже перешла к восхвалению достоинств «города братской любви».

– Как это я была зачата в Филадельфии? – переспросила я.

– Ах, тебе лучше не знать, – ответила мама. – История не из красивых.

В тот вечер – уже после усердных чтений, пенопластовых стаканчиков травяного чая, бумажных тарелок с печеньем – я в зимней темноте везла маму по автостраде Со-Милл-Ривер. За два года до этого, пока мама в критическом состоянии лежала в больнице Нью-Джерси, я похоронила отца на семейном участке Шапиро на кладбище в бруклинском районе Бенсонхёрст. Это были мои первые похороны. Папины сестра, брат, все мои двоюродные братья и сестры и даже Сюзи, похоже, знали, что делать. Строгую службу провели исключительно на иврите. Ее проводил один из двоюродных братьев, раввин. Ритуалы скорби были мне незнакомы – хотя меня и воспитали в ортодоксальных традициях, ортодоксия связана с разными учениями и может принимать разные формы, – и на похоронах собственного отца я чувствовала себя непрошеной гостьей и не в своей тарелке среди родных. «Пройди сюда», – направлял меня один из братьев. «Вот лопата, – подсказывал другой. – Теперь пора мыть руки».

– Мам.

– Да, милая?

– Мам, ты обмолвилась о моем зачатии, намекнула вскользь. Расскажи же мне, о чем шла речь.

Мы обе смотрели вперед, не встречаясь взглядами. Она сидела в машине, как в исповедальне или как в склепе.

– В Филадельфии мы были у врача – там был целый институт, – сказала мама. – У нас с твоим отцом не получалось зачать.

Она замолчала. До ее дома было еще минут двадцать.

– У него было мало сперматозоидов, – добавила она. – У меня случилось несколько выкидышей, – проговорила она мгновение спустя. – Мне к тому времени было уже сильно за тридцать.

– И что же вы делали?

– Я отправлялась в Филадельфию – там был институт, всемирно известный, специалисты мониторили фазы моего цикла. Когда наступал нужный момент, я звонила твоему отцу прямо в зал Нью-Йоркской фондовой биржи, и он несся ко мне, чтобы мы могли провести процедуру.

– Какую процедуру?

– Искусственного оплодотворения.[12]

Не будь я за рулем, я бы просто закрыла глаза. Каждому хочется, чтобы история его зачатия была по крайней мере телесной. Мужчина и женщина, сплетенные конечности. Сперматозоид плавно скользит к яйцеклетке. А не стерильность больницы, которую внезапно представила я, пробирочный ребенок, медицинский вариант кухонной спринцовки. Не папа, сидящий один в комнате с порнографическим материалом и картонным стаканчиком.

– Я же говорю, история некрасивая, – заключила мама.