Семенов-Тян-Шанский

А.Алдан-Семенов СЕМЕНОВ-ТЯН-ШАНСКИЙ

Автор приносит искреннюю благодарность за дружескую помощь в его работе над этой книгой писателям А. 3. Анфиногенову, С. Н. Маркову, И. А. Халифману, профессорам географи Н. И. Леонову и Л. И. Соловьеву, библиотеке Московского филиала Всесоюзного географического общества, библиографу 5. Шипировичу, а также В. В. Семенову-Тян-Шанскому, О. А. Семеновой.

Горы словно висели в небе, просвеченные солнцем, синими тенями, снегами, спящими вечно.

Острые пики их, тяжелые пирамиды, грандиозные купола, ломаные и округлые перевалы казались сплошной стеной, воздвигнутой на краю земли.

И каменная эта стена была многоцветной, от ледников и водопадов, от еловых лесов и диких яблоневых рощ, желтых и алых тюльпанов, от снегов, гладких и твердых.

Она вся трепетала, дышала запахами неизвестных растений и, загадочная и манящая, все звала на свою высоту географов мира.

Никто из ученых и путешественников не видел ее, никто, кроме буддийского монаха Сюан-Цзана.

Только буддийский монах проникал за эту таинственную стену очень давно и оставил туманное описание того, что увидел.

С мистическим страхом перед грозным величием вселенной и сознанием собственного ничтожества монах записал в дневник: «С начала мира снега, здесь накопившиеся, обратились в ледяные глыбы, которые не тают ни весной, ни летом. Гладкие поля твердого и блестящего льда тянутся в беспредельность и сливаются с облаками…»

С тех пор прошло двенадцать столетий, а Небесные горы по-прежнему оставались неведомыми для науки.

Они были лишь обозначены робкими штрихами на географической карте Азии.

И карта эта лежала на письменном столе славного путешественника Александра Гумбольдта.

Дряхлые ладони великого путешественника прикрыли на карте Небесные горы.

Кто же откроет для науки Тянь-Шань? Ему, Александру Гумбольдту, уже слишком поздно…

I

Глава 1 ВОСХОД

Он вернулся в Урусово летом 1850 года.

Стояла глубокая теплая ночь, его приезда никто не видел. Лишь старая кухарка долго возилась с дверью и, открыв, ахнула от удивления:

— Батюшки мои, никак Петр Петрович!

Он крепко обнял старуху, поцеловал в щеки, отказался от ужина, торопливо прошел в отцовский кабинет.

Все здесь знакомо ему с детских лет, и все кажется незнакомым, странно печальным, постаревшим. На письменном столе сивые налеты пыли, кожаные кресла порыжели, из широкого дивана торчат пружины. Со стен сумрачно смотрят портреты предков.

За окном, словно продолжая кабинет, уходит в синий сумрак аллея акаций, на подоконнике — серое облачко столетника. Кажется, только столетник не изменился с самого раннего детства.

Петр Петрович зажег пальмовую свечу, сел в кресло. Повернул голову к книжному шкафу: Державин, Тредьяковский, Пушкин. Французские издания Вольтера, Расина, Гюго, немецкие — Гёте и Шиллера.

Он взял томик Гёте, взвесил на ладони, благодарно подумал: «В детстве я и немецкий выучил, чтобы в подлиннике прочитать Гёте. Читал, забравшись с ногами в это самое кресло». Он погладил вытертую кожу подлокотников, поставил на место книгу, скользнул взглядом по темным портретам. Прапрадед, прадед, дед, отец. У них — суровые, властные лица, горбатые носы, курчавые волосы. Предки взирают на него лакированными глазами, словно спрашивают: «Достоин ли ты нашей фамилии? И чем ты приумножил славу бояр Семеновых?»

Он гордился древностью и славой своего рода.