Семейный разлад

Семейный разлад

С улицы через двойные рамы слышно было, как в семье у Воробьевых шла обычная «поножовщина».

Затеял свару сам хозяин дома, немолодой уже мужик, высокий и худой Анисим Мосеич, с сыном Иваном, только что возвратившимся со службы из местного волостного исполкома, членом которого он состоял, заведывая самым важным в волости отделом — земельным.

Сын пришел из исполкома перед вечером усталый и голодный. День для него выдался тяжелый. В исполкоме было собрание председателей сельских советов по земельному делу. Много было крику, спору, ругани. Под конец у него разболелась голова и от беспрерывного табачного дыма, и от напряжения. Он до того измаялся за день, что с трудом добрался до дому и, как пришел, сейчас же сел за стол и попросил мать собрать ему поесть.

Придя домой, он застал мать вместе с молодой бабенкой, женой старшего ее сына, а его брата, проживавшего по зимам где-то в Москве, на каком-то месте, сидевшими впереди на скамейке под окнами и занимавшимися таким делом, от которого его тошнило.

Молодая, с растрепанными волосами, ткнулась головой матери в коленки, а та, тихонько разбирая у ней на голове пальцами волосы, искала вшей.

Сам Анисим Мосеич лежал в это время на печке, кверху брюхом, и слушал, о чем говорят бабы.

Говорила, собственно, одна только его жена, Марья, тоже, как и он, худая, высокая, с тонкими губами, сильно состарившаяся баба. Накануне она только что возвратилась с богомолья из женского монастыря, куда каждый год ходила «по обещанию» великим постом говеть, и рассказывала теперь о новоявленной иконе, «объявившейся» в монастыре, где-то под колокольней.

— Народу, — говорила она, тщательно разбирая волосы на голове молодой, — ягодка ты моя, идут к ней, к матушке, к новоявленной — тучами! Три священника с дьяконами не успевают молебны служить. Один отойдет молебен, сейчас за ним другой. Так безостановошно и служат, и служат. Страсть!

— А деньгами-то как, кладут, а? — спросил с печки Анисим Мосеич.

— Деньгами-то? А то как же! Знамо. Страсть этих бумажек накладено! Не успевают попы обирать. Кто на блюде кладет, кто попу в руку, а он, не глядя, скомкает да в карман.

— Доходная статья, — опять подал с печки свой голос Анисим Мосеич. — Спикуляция своего рода. Наживут, кому надо. Вгонят товар в цену. Еканамическая политика и здеся, у святого-то дела. Н-да!

— А как она, владычица, объявилась-то, — спросила молодая, — кому первому-то?

— Объявилась-то как? — переспросила старуха. — Монахини одной старице, блаженной жизни старице, допрежь всех объявилась. Три ночи подряд снилась и все в одном виде, и все просила, владычица, монашину об одном: «Возьми ты меня отседа, снеси в храм». Монашина пошла, игуменши сказала. Пошли на указанное место, глядь, а она, матушка, царица небесная, заступница, стоит на приступке на стенке и сиянье круг личика! Никто, ишь, туды, в это место, не ходил никогда. Вроде, ишь, какая-то пещера или чулан заброшенный, темный. Вот где пожелала обозначиться! Взяли ее оттеда в церковь. Молебны зачали служить. Чудеса были. Слепой младенец прозрел. Мужик один, — сказывали из какой деревни, да забыла я, лупя, память-то у меня плоха стала, — от грыжи исцелился. Я, грешница, удостоилась — приложилась.

— А какая она из себя, икона-то, — спросила молодая, — большая?

— Какая? Нет, небольшая. С нашу вон, с казанскую. Лик темный-пястемный! Ста-а-а-рая!

— Да как же старая-то, коли она только явилась? — опять с печи задал вопрос Анисим Мосеич. — Не должна быть старая. Ты это не разглядела со слепу-то. Чудно!

— Чудно! — передразнила его жена. — Вот дурак-то — возьми его! Что ж ее, матушку, прости господи, по заказу кто делал, новую-то? Ничего не чудно, а стало быть, так божие распределение. Не твоего ума дело. Стало быть, пожелала она, матушка, старой обозначиться. — И, помолчав немного, продолжала: — От родов, ишь, хорошо помогает, коли с верой прибегнуть. Много, ишь, чудес было, исцылений. Бог коли даст дожить — схожу опять посля пасхи.

Она хотела продолжать еще что-то, но в это время как раз пришел сын и перебил ее.

— Дай, мать, поесть, — сказал он, садясь за стол. — Страсть захотел!

— Как, чай, не захотеть, — поднимаясь и идя к печке, сказала мать. — С утра тама треплешься, не знамо зачем. Чужую крышу кроешь. Кака польза-то для дому от твоего места? От дому отбился, славу себе нажил худую. Кому не надо, всяк в глаза тычет: «Коммунист твой сынок-то». Ну, что уж худое хвалить! Горе нам с тобой, ей-богу! В кого ты только такой уродился — не знаю.

— Погоди, — подал свой голос с печки Анисим Мосеич, — скоро, может, бог даст, дождутся, сволочи, петли. Начнут окаянную силу вешать. За дело! Так и надо! До всего добрались. Теперь храмы господни грабить начали. Ризы с икон обдирать. На голодных, ишь! Тьфу!

— Они ризы обдирают, — сейчас же подхватила в тон ему жена, — а она, владычица, обозначилась, явилась. Нате вот вам! Вьявь чудеса!

— Кто явился? Где? — хмурясь и дожидаясь с нетерпением, когда мать нальет в чашку щей и даст ему, спросил сын.