Семейная жизнь весом в 158 фунтов

– Дай нам адрес Утч, – сказал он. – Может, мы поговорим с ней и объясним, что вы должны быть вместе.

Не моргнув глазом я дал ему неправильный адрес. Это был адрес той Американской Церкви Христа, где мы с Утч обвенчались. Уже позже я подумал, что этот трюк был вполне в духе Северина и мог ему понравиться.

Я написал Утч, что они едут, и объяснил зачем. «Если ты увидишь парочку, волочащую по улице отвратительную картину и спорящую, что с ней делать, держись подальше», – написал я.

Потом начались сны, и я никак не мог выспаться. Сны были о моих детях, и Северин Уинтер наверняка бы понял меня. В одном из них Джек едет на Strassenbahn и уговаривает Утч, чтобы она позволила ему стоять на открытой площадке, и та соглашается. Вагон накреняется, Утч отворачивается на секунду, потом смотрит, а Джека нет. Другой сон был про Барта, непривычного к городской жизни. Утч покупает хлеб, чтобы покормить голубей в парке, а Барт стоит там, где ему велено стоять. Машина, вроде старого такси-«мерседеса» (но на самом деле это не такси), воняя дизельным топливом, останавливается у тротуара, мотор кудахчет, и водитель говорит: «Мальчик?» Поскольку это сон, водитель говорит по-английски, хотя это Вена, и Барт идет к машине посмотреть, что нужно этому ужасному человеку.

Я должен был куда-то поехать; я должен был куда-нибудь удрать. Если ехать в Вену, то нужно пополнить свои финансы из старого источника. Странно, но я опять начал думать о картине Брейгеля, о моем непроясненном герое, бродяге-бюргере, и об оставленной идее книги. Так что мне нужно было повторить перед родителями старый ритуал. Это все же лучше, чем оставаться дома.

Моя мама встретила меня у двери, выходящей на Браун-стрит. И тут же выдала:

– Я никогда не знала, что столько кубинцев отправились жить в Никарагуа, и понятия не имела раньше, что такого особенного в гаванских сигарах. По-моему, правильно, что название книги на иностранном языке, – как произносится «Joya de Nicaragua»? – так оно кажется особенным, что ли. Я, правда, не совсем уверена, все ли здесь подходит детям, но, наверное, издатели знают, кто что читает в наше время, правда? Папа вроде все еще заканчивает твою книгу. Кажется, он считает ее очень забавной; во всяком случае, все время смеется, когда читает, а он, по-моему, именно ее сейчас читает. Я лично не нашла ее такой смешной, на самом деле, мне кажется, что это самая мрачная из твоих книг, но он наверняка увидел что-то такое, что пропустила я. Как Утч и дети?

– На каникулах, – сказал я. – Все хорошо.

– Неправда, ты выглядишь просто ужасно, – сказала она и расплакалась. – Не пытайся меня убедить в обратном, – плача на ходу, говорила она, ведя меня через холл. – Молчи. Пойдем навестим твоего отца, потом поговорим.

Знакомое послеполуденное солнце освещало страницы открытых книг, разбросанных вокруг в его берлоге и лежащих у него на коленях. Голова, как обычно, была опущена, руки повисли, но когда я поискал глазами знакомый стакан виски, обычно зажатый между колен, я сразу все понял. Колени отца были раскинуты в стороны, а виски расплескалось на ковре у его ног, которые как-то неудобно вывернулись, впрочем, это могло причинить неудобство только тому, кто еще способен был что-то чувствовать. Мама уже кричала, а я, еще даже не дотронувшись до его холодной щеки, уже знал, что он наконец-то закончил хоть что-то, но опять осталось неизвестным, какая из книг навеяла на него сон. Может, и моя.

После похорон меня беспокоило, что мама медленно приходит в себя еще из-за волнений обо мне и Утч.

– Лучшее, что ты можешь сделать для меня сейчас, – сказала она мне, – это немедленно отправиться в Вену и утрясти все проблемы с Утч.

Моя мама всегда великолепно умела все утрясать, ведь не так уж много на свете вещей, которые мы можем делать для себя, чтобы это было приятно еще кому-то.

– Ты же можешь вспомнить хорошие времена, правда? – сказала мне мама. – Я думаю, у писателей должна быть хорошая память; впрочем, про такие вещи ты ведь не пишешь. Все равно постарайся вспомнить хорошие времена; это именно то, что я всегда делаю. Стоит только начать, и дело само пойдет.

Итак, я вспоминаю и всегда буду вспоминать Северина Уинтера в его проклятом борцовском зале в тот день, когда мы втроем должны были забрать его оттуда. Мы все собирались ехать в город на всю ночь – в кино, а потом в гостиницу. (Наша первая гостиница и последняя.) Северин сказал, что переоденется и примет душ прямо в гостинице.

«Боже, тогда вся машина потом пропахнет», – пожаловался я Утч.

«Это его машина», – сказала она.

Эдит заехала за нами.

«Я опоздала, – сказала она. – Северин терпеть не может, когда я опаздываю».

Рядом со спорткомплексом я увидел Энтони Яковелли, ковыляющего по снегу. Он узнал машину Северина и помахал.

«Обезьяна, потерявшаяся на зимнем курорте», – сказала Эдит.

Мы ждали, но Уинтер не появлялся.

«Слава богу, он, наверное, принимает душ», – сказал я.

Потом вышел Тирон Уильямс, его черное лицо как темная луна проплыло над заснеженной землей; он подошел и сказал, что Северин еще там, борется с Бендером.