Семейная жизнь весом в 158 фунтов

В Лондоне, во время войны, Катрина Марек в театре не играла и больше на сцену не вернулась. В Лондоне она работала натурщицей и в 1945 году в Вене продолжала этим заниматься. К тому времени как Северин начал учиться в школе для мальчиков, она уже была хорошо известна. Она не хотела, чтобы ее сын забыл английский язык. «Вот твой шанс выбраться из этой старой конюшни, из этого вонючего хлева», – сказала она и настояла на том, чтобы он ходил в американскую школу в американском секторе, а затем возвращался домой в русскую зону. Это было все равно что дразнить красной тряпкой быка, но были у Северина сопровождающие, которые знали свое дело. Друзья его матери, самые востребованные натурщики в Вене, охраняли его. Северин уверяет, что их, как и его мать, художники в Венской академии буквально раздирали на части. Катрина познакомилась с ними, когда один живописец попросил ее поработать вместе на смешанном сеансе. И это были, конечно же, Зиван Княжевич и Васо Триванович, борцы с Берлинской олимпиады 1936 года. В период оккупации Вены Васо и Зиван еще могли похвастаться молодостью и силой. К тому же их окружал ореол партизанского прошлого, а стойкая нелюбовь к русским удовлетворялась ежедневными путешествиями по русской зоне.

Но Северин Уинтер – полное дерьмо, если думает убедить меня, будто два бывших борца могли тягаться с бандой Бенно Блюма. К счастью для борцов, пути их не пересеклись. Этих бывших атлетов непременно нашли бы распухшими в Дунае с нейлоновыми чулками на голове, закрученными вокруг шеи, – почерк банды Бенно Блюма.

Вообще-то удивительно, что пути их не пересеклись, – например, когда Утч каждое утро шла в школу с капитаном или за покупками с наемными убийцами Бенно Блюма, тащившими потом ее шоколад; это удивительно, что ни разу на улице ей не встретился крепкий темноволосый мальчик небольшого роста в компании борцов. Возможно, они просто этого не помнят.

Вполне вероятно, что хоть раз они повстречались, потому что десять лет Утч жила на втором этаже соседнего с болгарским посольством дома, прямо через Швиндгассе, где тоже на втором этаже жила Катрина Марек. Они могли заглядывать друг другу в окна.

И они пользовались услугами одной и той же прачки. Наверняка хоть однажды, когда Утч сидела, слушая Дрексу Нефф, или помогала ей складывать чистое белье, в облаках пара возникал Северин, сопровождаемый своими борцами, и спрашивал, не готово ли белье его матери.

– Мама сдавала в стирку мало вещей, – сказал Уинтер. – На ней вообще было мало одежды.

Такое вот заявление. Каждое утро Катрина Марек отправлялась позировать в длинном коричневом манто из ондатры, подаренном ей одним американским художником, которому она позировала в Лондоне. У манто был огромный воротник, который закрывал даже макушку, а из-под манто выглядывали оранжевые чулочки. Те самые – по крайней мере, точно такого же цвета, – которые носила модель Шиле, изображенная на холстах «Девушка в красной блузке» (1913) и «Женщина с пурпурным боа» (1915). У Катрины Марек было несколько пар таких чулочек. Ее обычная стирка и в самом деле не была обременительна. Центральное отопление тогда в Вене было редкостью, и Катрина, когда не позировала, оставалась в манто. Под манто были только чулочки и больше ничего.

– Приходя домой, мама одевалась, – говорил Уинтер. – А если приходила совсем уж поздним вечером, то нет.

Утч помнила, что слышала о Катрине Марек, но не могла вспомнить, видела ли ее когда-нибудь.

– Она была высокая? – спрашивала она Северина. – Блондинка? Да, я помню ее. Такое тонкое лицо…

– Она была брюнетка небольшого роста, – говорил Уинтер, – и такая же широкоскулая, как ты.

Он же, в свою очередь, не мог вспомнить капитана Кудашвили, хотя уверял, что часто о нем слышал.

– Ja, конечно, герр Кудашвили. Он был грозой района, генералом Швиндгассе. «Веди себя хорошо, – говорили мамы, – а то отдадим тебя Кудашвили». О, ja, он был блондинистее самого немецкого немца и здоров, как русский медведь. Он носил башмаки на толстенной подошве.

– Никогда, – говорила Утч. – Он был высокий и худой, с удлиненным печальным лицом и усами, как черная щетка. Глаза – серо-голубые, стального цвета.

– Ах, этот! – вскрикивал Северин. – Конечно, я его помню.

Но он не помнил. Зуб даю, что не помнил. Тот самый сломанный зуб Северина.

Но почему же они ничего не могли вспомнить? Детей тогда было не так много. Так что, являясь редкими, единичными экземплярами, дети должны были проявлять больше интереса друг к другу. Даже сейчас, когда их пруд пруди, они имеют такую привычку.

– Многое забывается, – говорила мне Утч.

Да, в особенности у нее. Она, наверное, испытывала неловкость за темную деятельность своего покровителя. И еще Дрекса усложняла для него ситуацию. Несмотря на ее болтовню, вечерами Кудашвили разрешал ей ужинать с ними.

«Вы, капитан, наверное, слышали, – говорила Дрекса, – про старого Гоца, у которого магазин авто-деталей на Аргентиниерштрассе? Ну, он много лет им владел».

«Гоц?» – спрашивал Кудашвили. Его немецкий был лучше, чем он пытался изобразить.