Семейная жизнь

— Не расстраивайся, — отвечает она. — Ты лучше, чем большинство ребят моего возраста. — Мартин думает об этом слове, «ребята», которое он сам никогда бы не употребил, но в ее речи оно кажется таким подходящим, таким естественным. На лице и руках у нее почти нет веснушек, но остальное тело усыпано ими. Спину будто забрызгали красными чернилами. Ему это нравится.

Они начинают встречаться ежедневно и все еще продолжают искать Панчо. Теперь шансы найти его совсем малы, но Пас не теряет надежды. После поисков они возвращаются в дом и ухаживают за Миссисипи. Его раны заживают медленно, но верно, а на той части спины, которую врач выбрил перед операцией, уже пробивается новая, более светлая и тонкая шерстка. Их роман тоже движется вперед, причем ускоренным темпом. Иногда он радуется этому, ему это нужно. Но в то же время он хочет, чтобы все это кончилось; хочет, чтобы его вынудили сказать правду и все полетело бы к чертям. Однажды Пас замечает, что Мартин снял со стены фотографию Консуэло, и просит вернуть ее на место. Он спрашивает, зачем.

— Чтобы нам с тобой не запутаться, — говорит она. Мартин не очень хорошо понимает, что она имеет в виду, но снова вешает фотографию на стену. — Если тебя смущает, что ты трахаешься в доме, где спал со своей женой и трахал ее, я пойму, — говорит ему Пас.

Он энергично мотает головой и отвечает ей, что теперь уже довольно давно — он употребляет именно это выражение, «теперь уже довольно давно», — не вспоминал о своей жене.

— Нет, правда, — настаивает она. — Если тебе неловко трахать меня здесь, ты должен мне сказать.

— Да мы с ней уже бог знает сколько не спали вместе, — говорит Мартин, и они погружаются в молчание. Затем она нарушает его вопросом, имел ли Мартин когда-нибудь свою жену на столе в гостиной. Он цинично улыбается и отвечает, что нет. Они продолжают эту головокружительную, захватывающую игру. Она спрашивает, смазывала ли жена ему член сгущенкой, прежде чем пососать, или, может, она любила, чтобы он засовывал ей в зад сразу три пальца, и было ли когда-нибудь такое, чтобы она просила его кончить ей на лицо, на грудь, на задницу, в волосы.

Однажды утром Пас является к нему с розовым кустом и бугенвиллеей. Он достает лопату, и они вместе разбивают на пустом месте у входа крошечный садик. Он копает так неуклюже, что Пас отбирает у него лопату и справляется с делом за пять минут.

— Извини, — говорит Мартин. — Я понимаю, что всю тяжелую работу должен делать мужик.

— Да ладно, — отвечает она и весело добавляет: — Я родилась при демократии.

Позже, ни с того ни с сего — может, пытаясь предварить чем-то свою исповедь, — Мартин заводит долгий монолог о своем прошлом. Он чередует обрывки правды с неизбежными выдумками, пытаясь нащупать способ быть честным или, по крайней мере, менее нечестным. Он говорит о боли, о том, как трудно устанавливать с людьми простые и длительные отношения. «Одиночество — это наркотик, и я на него подсел», — говорит он. Пас слушает внимательно, сочувственно и несколько раз согласно кивает головой, но после паузы, во время которой она поправляет прическу, забирается в кресло и скидывает кроссовки, опять повторяет с озорной ноткой в голосе: «Я родилась при демократии». И за обедом, глядя, как он разделывает курицу ножом и вилкой, она снова говорит, что предпочитает есть руками, потому что «родилась при демократии». Это присказка годится на все случаи жизни, особенно в постели: когда он не хочет пользоваться презервативом, когда просит ее не визжать так громко или поосторожней расхаживать по гостиной голышом и когда она так азартно и самозабвенно прыгает на Мартине, что он не может скрыть, как ему больно, — на все это она реагирует заявлением, что родилась при демократии, или просто пожимает плечами и восклицает: «Демократия!»

Время течет лениво и безмятежно. Бывают часы, а то и целые дни, когда Мартин умудряется ни разу не вспомнить, кто он такой на самом деле. Он забывает, что притворяется, что лжет, что виновен. Дважды едва не проговаривается. Но правда длинна. Чтобы открыть ее, нужно много слов. А до конца срока всего две недели. Нет! Одна.