Семьдесят два градуса ниже нуля

— Есть у меня один знакомый… — заметил как-то Гаврилов, — очень прилично зарабатывает, большие премии за изобретения получает. Человек как человек, не щедрый, не скупой — обыкновенный. И вдруг выиграл по лотерее мотоцикл. Ну, просто ошалел от счастья! Пять мотоциклов мог купить — не обеднел бы, но ведь этот дармовой, с неба свалился! Так и ты со своим самолетом. Люди-то погибли… Эх ты!..

Пропустил Попов батин укор мимо ушей, а теперь вспомнил. И поразился совпадению: уж очень похожи они оказались, та история и нынешняя. С той лишь разницей, что тогда жизнь ему подарил случай, а теперь — дезертирство.

Дезертир!

Никто не бросил ему в лицо этого слова, но с того дня, как по Мирному разнеслось: «Батя умирает!» — Попов не слышал — видел в глазах людей это хлесткое, как удар кнутом, обвинение. И хотя батя выжил, Попову стало ясно: отныне вину за любую неудачу походников будут возлагать на него. Причина? Даже искать не надо, наверху лежит, с ярлыком приклеенным: «Сбежал, оставил поезд без штурмана!» Коснись это кого-то другого, он, Попов, наверняка думал бы так же. Древняя, как мир, истина: людям нужен козел отпущения.

Все знали, и он лучше других: колея за Комсомольской кончилась, и поезд отныне ведет Маслов. Батя — тот кое-как еще мог определиться, а Борис — штурман липовый. К тому же и солнце скрывается, а звезды и для бати и для Бориса — книга за семью печатями. Не выйти поезду к воротам!

Попов перестал на людях курить — услышал однажды: «А у них все курево сгорело!» Перестал по вечерам ходить в кают-компанию — как-то взял кий, и от бильярда отошли все. Перестал смотреть кино — тесно, люди один на другом сидят, а вокруг Попова места пустуют… Радисты, к которым он бегал по пять раз на день, не желали по-человечески разговаривать, цедили сквозь зубы неразборчиво. В завтрак, обед и ужин Макаров зачитывал сводки от Гаврилова, и мойщик посуды физически ощущал, как десятки взоров обращаются в его сторону. Даже Мишка Седов, друг-приятель, с которым два похода хожено, являлся домой только ночевать, раздевался — и подушку на голову.

За свои тридцать четыре года Попов привык к тому, что люди относятся к нему по-разному. Одних покорял его легкий взгляд на жизнь, других отталкивал, одни навязывались ему в друзья, другие сторонились. Любили и ненавидели, были равнодушны и нетерпимы. Но никогда и никто Серегу не презирал! Впервые от него отвернулись все, впервые ощутил он давящую человека, как трамвай, силу бойкота.

Сломали Попова. Самый общительный из общительных, веселый и беззаботный трепач, он полюбил одиночество и лучше всего чувствовал себя тогда, когда ездил за мясом на седьмой километр, где находился холодный склад. Сидел за рычагами трактора и мечтал, что вернутся ребята живы-здоровы — ведь добрались до Пионерской, остались заструги и выход к воротам, расскажут все, как было, и снимут с него позорное обвинение. Будут снова жить вместе, в одном доме, в сентябре пойдут за брошенной техникой, а в декабре — в очередной поход на Восток. И все станет как раньше.

Возвращался — и узнавал, что сегодня определиться походники не смогли, что техника разваливается, жрать нечего и даже чай разогреть можно только на капельнице — без газа остались. А в ночь, когда связь с поездом оборвалась, Попов не сомкнул глаз.

Чувство непростительной вины перед батей, перед ребятами, которых он своим дезертирством обрек на гибель, с огромной силой охватило его. Десять лет, всю жизнь бы отдал, чтобы оказаться с ними и разделить их участь.

Полночи лежал, курил, думал и решился на отчаянный шаг.

Или пан, или пропал!

ЗВЕЗДНАЯ МИНУТА СЕРГЕЯ ПОПОВА

Тайком, как вор, выскользнул из дома и проник на камбуз. Побросал в мешок несколько буханок хлеба, кругов десять копченой колбасы, несколько банок говяжьей тушенки, взвалил мешок на плечи и вышел. Оглянулся — тихо. Спит Мирный, только окна радиостанции светятся. Мороз градусов под тридцать, но без ветра — уже хорошо. Согнувшись в три погибели, побрел к мысу Мабус, на цыпочках прокрался мимо дизельной электростанции и беспрепятственно добрался до гаража. Снова по-воровски оглянулся — никого…

Зажег свет, внимательно осмотрел вездеход Макарова. Бак полный, траки в порядке, ящик с запасными частями, портативная газовая печурка на месте. Сунул в крытый брезентом кузов мешок с продуктами, канистры с бензином, закрепил их веревкой. Ударил себя по лбу: забыл сигареты! Вернулся, взял два блока «Шипки», прихватил на камбузе двухлитровый термос с кофе. Кажется, все. Хорошенько прогрел вездеход — на дизельной электростанции гул такой, что никто не услышит, сел в кабину и помчался по Мирному. Увидел, как из дома начальника выскочил дежурный, весело заорал ему: «Гуд бай!» — и включил третью передачу.

Вездеход рванул во тьму по колее, проложенной к седьмому километру, круто повернул налево у сопки Радио и у памятника Анатолию Щеглову вышел на прямую. Попов привычно снял шапку: неподалеку от этого места провалился Щеглов в трещину…

Или пан, или пропал!