Семьдесят два градуса ниже нуля

Не бывать бы Лёньке в Антарктиде, если бы за него, родного племянника, слёзно не молила Катя. Очень не хотелось Гаврилову брать Лёньку, но ни в чём он не мог отказать жене. Для виду поупрямился, поворчал и уступил. Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятя возвратить сына человеком. Гаврилов сердился — Антарктида, мол, не исправительная колония, но в глубине души был польщён. Пообещал, что проследит, выбьет дурь из ветреной головы. Сёстры наделяли его чрезвычайными полномочиями, а Лёнька слушал и ухмылялся. Против Антарктиды, впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги, и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на край света — превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах.

А Лёньку брать Гаврилов не хотел потому, что в его глазах племянник жены имел два крупных недостатка. Во-первых, был писаным красавцем, а к этой разновидности людей Гаврилов вообще относился с подозрением; во-вторых, в недавнем прошлом боксёром, даже мастером спорта. А спортсменов, особенно именитых, Гаврилов не слишком-то уважал. Хотя сам он не без удовольствия смотрел матчи по телевизору и слегка болел за «Зенит», но не мог понять спортсменов, тратящих немалую энергию столь, на его взгляд, бессмысленно. Когда ему доказывали, что спортивные зрелища дают тысячам людей необходимую им разрядку, он не спорил, но шутливо ссылался на своё «крестьянское воспитание»: мол, с детства приучен уважать лишь тех, кто делает работу. За такие отсталые взгляды Васютка сгоряча обозвал папу «вымирающим мамонтом», что рассмешило Гаврилова до слёз.

Впрочем, своему десятилетнему первенцу он готов был простить всё.

Лёнькины же «подвиги», о которых в семье ходили легенды, Гаврилова не очень волновали. Слушая сетования сестёр, он посмеивался, а когда Катя сердилась на такое его легкомыслие, тут же признавал свои ошибки. И думал, что четверть века назад он бы из этого парня сделал лихого танкиста. Хотя и в Антарктиде случаются такие переделки, что вся пыль с человека слетает и раскрывается его существо. А что касается Лёнькиных «подвигов», то женщин там нет, собутыльников днём с огнём не найдёшь, нос задирать не перед кем. Тогда и посмотрим, мужик ты или тряпка.

Так Гаврилов, отбросив немалые сомнения, взял Лёньку с собой. Решил пристроить его в Мирном, не брать сразу в поход. Но перед самым выходом Мишке Седову вырезали аппендикс, и волей-неволей пришлось Гаврилову вместо надёжного механика-водителя посадить на тягач племянника.

А был Лёнька Савостиков удивительно хорош собой: под метр девяносто ростом, и фигура такая, что на пляже магнитом женские взгляды приковывала, и шея, запросто выдерживающая целую гроздь девчонок, буйные русые волосы, белозубая улыбка и шалые голубые глаза. Рядом с Лёнькой парни нервничали и инстинктивно старались увести подальше от него своих подруг. И, наверное, правильно делали, потому что было в Лёньке что-то такое, что давало ему непонятную власть над женщинами.

В семнадцать лет Лёнька был чемпионом по боксу среди юношей, его портреты печатали в газетах, его узнавали на улицах. Спортивные журналисты восторженно описывали игру ног, нырки и сокрушительные крюки чемпиона, а несколько тренеров веселили публику спорами о том, кто открыл Савостикова. В школе с ним почтительно здоровался за руку директор, мальчишки на улицах просили автографы, а девчонки, которые год назад не обращали на долговязого подростка никакого внимания, пускали в ход всё своё нехитрое искусство, чтобы похвастаться таким поклонником. Год славы сделал из него законченного эгоцентриста; в газетах он читал лишь заметки о себе, обижался, когда писали мало, и соглашался с теми, кто считал его исключительным явлением.

Его новый тренер, сам известный в прошлом спортсмен, знал цену подобным восхвалениям, посмеивался над ними и учил своего воспитанника с юмором относиться к таким заголовкам, как «Всепобеждающая улыбка юного чемпиона». Лёнька делал вид, что так к славе и относится, но, изучая в большом зеркале гардероба своё отражение, думал о том, что тренер просто завидует; нигде, даже в кино, Лёнька не видел такого мощного и в то же время пропорционального тела, такой обаятельной улыбки.

Мать, работница-ткачиха, потерявшая мужа в конце войны, гордилась сыном и со вздохом подмечала взгляды, которые бросали на её ребёнка взрослые женщины.

Проснулся Лёнька поздно, в восемнадцать лет, когда его сверстники уже бахвалились своими скромными и большей частью выдуманными победами. Но пробуждение это было столь бурным, что отныне мать позабыла, что такое покой.