Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

— Господин Токкэ меня учил — чтобы положение корпуса натуральным было. Осанка опять же, а дальше хоть сажай, хоть клади.

— В первый раз слышу. Это что ж, его выдумка?

— Сказывал, французы все так поступают, разве что персону маленькую, миниатюрную пишет.

— Что ж, тебе видней.

— Да это недолго, вас не обеспокоит.

— Какое беспокойство! Ты лучше мне расскажи, как Москва там. Родом ведь мы с супругой оттуда. Дом князя моего Петра Федоровича Тюфякина не видал ли?

— Как не видать, коли мне сколько месяцев у его превосходительства князя Никиты Юрьевича Трубецкого стоять довелось.

— Ты посмотри, без пяти минут соседи, выходит. А слышать ничего про князя не слышал?

— Своими ушами слыхал разве что княжескую брань. Случилось мне Леонтьевским переулком идти, как княжеская колымага в грязи застряла. Лошади бьются, форейторы кнутами хлещут, а колымага чуть не по ось в грязь засела — не сдвинешь. Князь тут из колымаги высунулся, так браниться начал, что…

— Лошади карету вытащили. Известное дело! В Москве порядок такой — по весне, как снег сойдет, всю грязь на улице против собственного дома на свой огород свозить. Все чисто-начисто выскрести, а князь Петр Федорович ни в какую — до огородов далеко, так он и скотину, и людей жалеет, другими работами занимает. Дождь как пойдет, все у его ворот вязнут. Иной раз человек двадцать дворни выгонит, чтобы карету на руках вынести на сухое место. Сам вытаскивал — знаю.

— И как же вам удалось от ярма такого избавиться, простите за любопытство?

— Нечего прощать. Живописи одной я всем обязан.

— Как, живописи?

— Э, да ты с Малороссии, поди, порядков российских не знаешь. Неужто не дошло до вас, что Канцелярия от строений всех живописцев переписывает. Вольный ли, господский — все в ней помечены. Работы какие большие намечаются, живописный мастер тут же по списку определяет, кого вызывать.

— А помещики что же, соглашаются?

— А тут от их воли ничего не зависит. Еще с государя Петра Великого так повелось. Ежели талант да сноровка есть, мастеру и бояться нечего: не вернут его к господину, сколько тот ни требуй.

— И деньги за работу платят?

— Платят по таланту.

— И что же, их помещику отдавать следует?

— Вроде бы так, а на деле каждый боярин свой оброк положить должен, Канцелярия же от строений судит — правильный аль неправильный. Оброк заплатил, остальные деньги твои. Что хочешь, то и покупай. На себе испытал, все знаю.

— И сколько же лет вам так работать пришлось?

— Если честно сказать, немало. Для меня все 753-й год решил. Господин Перезиноттий тогда отделывать большой дворец в Царском Селе отделывать начал. Из Москвы преогромный список живописцев потребовал. Все живописцы с лейб-гвардейцами в путь отправились, меня одного мой князь не отпустил, в чулане держал. Князь на своем стоит, а господин Перезиноттий — на своем. Через два с половиной месяца дознались о моем заключении и меня под конвоем одного в Царское Село привезли. Как раз время подошло плафоны писать — мне их и поручили: господин Перезиноттий решил.

— Отличнейший мастер.

— Какой спор! Господин Перезиноттий после двух месяцев хотел меня в Петербург, в Летний дворец взять — не вышло. Начальство распорядилось мне плафон Эрмитажа в Царском Селе писать. Тут уж и господин Перезиноттий отступился. Жалованье по тем временам хорошее положили — 96 рублев в год. В театре для писания декораций занимать стали, а там и до вольной дело дошло. Сказывали, сначала государыне доложили, потом государыня князю Тюфякину намекнула. Тут уж не заартачишься — одно слово, царская воля. Как раз в это время и Академия основалась. Иван Иванович Шувалов решил меня в нее взять. В 1761 году это было, а в августе 762-го года в адъюнкт-профессоры произвели и положили отправлять дежурство в живописи исторической.

— А обязанности у вас какие, Гаврила Игнатьевич? Полюбопытствовать не разрешите ли?

— Отчего же нет. Это уж в августе 765-го, когда новый академический устав ввели и меня вместо адъюнкта академиком живописи исторической переименовали, порядок до конца расписан был. Прочтешь — руки опускаются, а на деле — ничего, и справиться можно, и для частных заказов время найти. Меня-то больше не заказы — школа моя интересовала.

— Независимо от классов академических? Это почему же?

— Не всем, Дмитрий Григорьевич, картины писать. Кому способности не позволяют, кому обстоятельства. Немало дворовых людей господа присылают подучиться, и им помочь надо. Глядишь, и выберутся, вроде меня. Менее 5–6 человек у меня не бывает. По дому тоже помочь могут — не прислугу же держать, да и скопом всегда ражней выходит.

— Дома, значит, по-старому учите?

— И по-старому, и не по-старому. Копировать да списывать с оригиналов их много заставляю, а в остальном пусть мой прием перенимают, за моей спиной стоят. Сам так учился, да и ты, Дмитрий Григорьевич, поди, тоже.

— Да уж, без срисовывания дело не обошлось.

— Вот видишь, и тебе не повредило.

— А в Академии как же, Гаврила Игнатьевич?