Семь верст до небес

Через полчаса, распаренная и довольная жизнью, Алена завернулась в пушистый халат и вышла на кухню. Каждый раз ее удивляло и повергало в состояние какого-то совершенно детского восторга наличие этой самой кухни, которая целиком и полностью принадлежала ей. Впрочем, как и вся квартира. Когда несколько лет назад умерла престарелая тетка — то ли папина троюродная сестра, то ли внучатая племянница маминой бабушки — ее двухкомнатные хоромы с видом на Суру достались Алене. Неизвестно, почему старушка вспомнила о ней, но факт оставался фактом — прождав положенные полгода, выдержав возмущенные нападки родителей: «Зачем тебе целая квартира?! Надо быть скромней! Возвращайся домой, а тетину жилплощадь мы будем сдавать», — Алена вступила в законные права наследства. О, неописуемое блаженство с тех пор нисколько не убавилось!.. Все здесь она переделала по-своему, и каждый сантиметр был дорог, и запахи в квартире витали особенные, очень родные. В том доме, где Алена выросла, обычно пахло хлоркой — мама поддерживала прямо-таки стерильную, больничную чистоту; луком — папа считал, что в нем больше всего витаминов, и чтобы зазря не выкидывать деньги, выращивал его в баночках на подоконнике; голыми стенами — родителям в голову не приходило повесить картинку или — Боже упаси, какое мещанство! — ковер. Нет, они не были скупы, просто искренне полагали, что лучше потратиться на «Антологию русской поэзии» в трех томах, сходить в оперу, на оставшиеся двадцать рублей до зарплаты — поехать на экскурсию в Пушкинский заповедник. А что до остального — все это блажь: и вкусный обед, и новый портфель, и красивая, почти живая кукла, умеющая говорить «мама!», и пальто с одинаковыми пуговицами.

Какая тебе разница, удивлялась мама, когда Алена со слезами на глазах застегивала эти дурацкие пуговицы разных цветов и конфигураций — еще не хватало бегать по городу в поисках каких-то там пуговиц! Носи бережней, в конце концов!

Алена покорно кивала. А то, что пуговицы с пальто обрывали хулиганы в школьной раздевалке, никого не интересовало. Так же, как никому не было дела, что ей хотелось, допустим, пирога с малиной или рассыпчатого пюре, а вовсе не пельменей или макарон — каждый день, каждый день, каждый день! Мама преподавала в институте, и готовить, конечно же, было некогда. Алена пыталась сама, но это пресекалось в корне: «Нечего тратить время на ерунду! Пища должна быть сытной и полезной, только и всего!»

Слава Богу, теперь у нее есть собственная кухня! Где на окнах висят занавески, вышитые собственными руками, и пахнет сногсшибательно варениками, голубцами, курицей по-татарски — чем угодно! — собственного исполнения.

И пускай она сто раз мещанка!

Алена поставила разогреваться суп, щелкнула чайником и принялась колдовать над бутербродами. Запеченные в сыре ломтики «бородинского», предварительно натертые чесноком, посыпанные зеленью, и обваленные в картофельном пюре. Вкуснятина, пальчики оближешь! Потом она заварила чай, сняла кастрюлю с супом с плиты и стала дозываться Ташку. Та откликнулась не с первого раза и не слишком довольно. Но все-таки пришла.

— А голубцы? — хищно обведя глазами кухню, поинтересовалась дочь.

— Будут, — пообещала Алена, придвигая тарелки.

— Ну, мам! Я в школе уже щи ела!

Алена сунула дочери ложку и салфетку и вполне миролюбиво произнесла:

— Не ври! Мне Мария Андреевна рассказала, как ты ела. Мясо выловила и схомякала, а гущей полила кактусы! Я тебя умоляю, веди себя прилично хотя бы в школе!

— Мам, а ты не разговаривай с набитым ртом! — велела в свою очередь Ташка.

Они переглянулись и хихикнули, как две подружки. И тут в замке заскрежетал ключ.

— Балашов, — скривилась Ташка и решительно поднялась.

— Эй, хватит уже, а? — попросила Алена.

— Я у себя поем, — спокойно сказала дочь, размещая на подносе тарелку с супом, бутерброды и чай.

В коридоре зажегся свет и донеслось радостное:

— Девчоночки! Я пришел, мои хорошие!

— Ну, хоть бы раз в жизни обошелся без сюсюканья, — покачала головой Ташка.

Алена нахмурилась. Алексей Балашов — хороший человек, и любит их обеих, и вообще…

— Что вообще? — ехидно сверкнули черные глаза. — Он — твой муж, вот ты с ним и сиди! А я обойдусь как-нибудь!

— Девочки! Ау! — надрывался в прихожей хороший человек Алексей Балашов.

Алена еще раз с печальной укоризной взглянула на дочь и пошла встречать мужа. Он действительно казался ей положительным во всех отношениях, и Наташкино пренебрежение было совершенно непонятно. Ведь дочь не ревновала, не утопала в эгоизме, их совместному проживанию — то есть, гражданскому браку — не препятствовала, истерик не закатывала, козней не чинила, хотя поначалу Алена опасалась именно этого. А вышло совсем иначе. Алексей изо всех сил старался Ташке понравиться, но в ответ получал только снисходительные ухмылки. «Ненавижу подлиз!» — кричала Ташка, когда Алена уговаривала ее быть к нему подобрей. Дочь считала Алексея кем-то вроде далекого родственника из глуши — неуклюжего, развязного и надоедливого, как муха.