Семь цветов страсти

Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда еще не был так доволен собой! Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.

Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатное покашливание теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.

— Что скажешь, Руффино? — обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.

— Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… в лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. Хотя… в этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых якобы документальным, «скрытым» образом. Наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием. Спрашивается, к чему сыр-бор?

— А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимодо какого-нибудь? — раздался голос консультанта по материальным затратам.

— Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, — осадил его Шеф. — Или кто-то еще думает аналогичным образом? — Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров. — Я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему финансовый ущерб. А также попросить теснейшим образом продолжить сотрудничество с «объектом»… Все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!

— Вообще-то Тино Заза человек… сложный, — подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. — Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали… Но задача-то очень интересная! К тому же хочется выбиться на передовую, оставить свое имя в истории… Эх, детка!..

— Он отстранил нас от эксперимента? — огорчилась я бесславному завершению увлекшей меня работы.

— Нет. Заза отчитал меня как мальчишку: «Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье… Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведомое, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках…» — Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.

Я, наверно, выглядела совсем по-идиотски, пытаясь сообразить, чем грозят мне сформулированные Шефом тезисы.

— Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, изобразить новую историю Джека Потрошителя?

— Конкретных указаний не поступало… — пожал плечами обескураженный Сол. — Заза велел мне продолжить отрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.

— Господи! — Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. — Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!..

…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я — испуганная, нечесаная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:

— Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, — и тяжело вздохнул.

Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, 1960 года рождения, гражданку Французской Республики, ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я лишь вертела в руках уведомление, о котором, как о выигрышном лотерейном билете, мечтает всякий смертный.

Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась — случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.

Клавдия переписку со своей двоюродной сестрой не поддерживала после того, как бабушка Сесиль вынесла обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа — полковника Алексея Бережковского.

— Алекс был лучшим в нашей семье, — вздыхала бабушка. — Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.