Семь цветов страсти

Она обвилась вокруг сильного тела, не выпуская его из себя и пытаясь задержать финал. Чак послушно притих, вжавшись в нее, слившись в единое целое.

— Вот видишь, милая, я весь твой… — едва слышно прошептали его губы. Они затаили дыхание, прислушиваясь к тому, как стучит по жестяному карнизу дождь и к его пульсирующему зову, нарастающему в чреве. Плоть требовала своего, она вопила, заглушая все остальное — мысли, чувства, пытавшиеся сопротивляться. Удары Чака были полны сокрушительной ярости — тело Дикси ринулось навстречу, моля об уничтожении. «Исчезнуть и раствориться в нем», — мелькнула последняя огненная вспышка…

«Может быть, наслаждение — это именно то, что стремится стать бесконечным, но неизбежно приходит к концу?» — спросила воцарившуюся тишину Дикси. Она знала, что Чак уже спит, а если бы и слышал ее, то все равно бы не понял.

Они расстались совершенно естественно — так повзрослевший сын выпархивает из-под родительского крыла. Забота и опека ему уже не нужны. Дикси подготовила разрыв своими руками, торопя его, как финал плотского наслаждения. Она подарила Чаку ощущение зрелой опытности, возникшее от сознания власти над ней и над теми людьми, которыми окружила себя общительная парижанка.

Приложив все усилия, чтобы ее протеже заметили, Дикси отправила преображенного Чака в Америку и скоро прочла телеграмму: «Получил, что хотел. Чарльз Куин».

Так теперь звучало имя Чака, которому предстояло в короткий срок стать не менее популярным, чем Сталлоне, Норрис или Шварценеггер.

Чарльз Куин стал героем целой серии похожих друг на друга лент о приключениях лихого сержанта. Сценарии писались специально для него, а зрители нетерпеливо ждали появления нового фильма с участием полюбившегося героя. Двадцатидвухлетний Чак Куин стал голливудской знаменитостью, о которой без конца сплетничала пресса. Однажды следившей издалека за карьерой Чака Дикси попалась статья, рассказывающая о фильме с участием двух звезд — молодого Чака Куина и зрелого мастера Алана Герта. Вместо того, чтобы порадоваться, Дикси напилась, а это всегда получалось у нее очень скверно: короткая эйфория сменялась душевной и физической апатией.

— Не годится так, девочка, — сокрушалась Лолла, вынося пустые бутылки. — Позвала бы кого-нибудь, как прежде. И почта нераспечатанная лежит, и телефон разрывается… — Она озабоченно смахивала пыль пушистой щеточкой, отчего в солнечном луче, пробивающемся сквозь задернутые синие шторы, плясала мерцающая пурга. Мулатка недавно похоронила старшую сестру и теперь жила одна, жалея и опекая невезучую хозяйку.

— Ведь чувствую, обыскались тебя в кино, обзвонились. Э-эх!.. Такие пройдохи, чувырлы намазанные, как королевы устроились. А тут… Уж и не знаю, кому на тебя пожаловаться, где управу найти? Мадам Сесиль, царство ей небесное, думаю, там, наверху, все глаза выплакала, на тебя глядючи…

Дикси, безразлично выслушивавшая эти знакомые уже речи из спальни, поднялась и, ни слова не говоря, захлопнула дверь в гостиную. Дела и впрямь обстояли неважно. «Ягуар» продан, гардероб давно покинули холщовые чехлы с шубами. За последний месяц платить Лолле было нечем, а главное, не хотелось и пальцем пошевелить, чтобы продержаться на плаву.

Отказываясь цепляться за работу, знакомства, карьеру, находить утешение в любовных связях, Дикси испытывала некое мазохистское удовольствие. Максимализм, унаследованный от отца, не терпел компромиссов. А хуже всего было то, что просыпался он в полную силу именно тогда, когда на Дикси обрушивалось одиночество. Затерянная в пустыне холодного океана, она пренебрегала брошенными ей спасательными кругами и пришедшими на помощь шлюпками. Обессилевшая, озлобленная, она ждала золотого трапа, спущенного к ней с борта белоснежного лайнера. Ждала напрасно, ненавидя себя за это.

В один прекрасный майский день под окнами Дикси остановился новенький «альфа-ромео». С третьего этажа было видно, как стройный брюнет в светлом спортивном костюме, cкользнув по фасаду прищуренными глазами, вытащил с заднего сиденья сверкающий целлофановый сверток и, захлопнув дверцу автомобиля, легко взбежал по ступенькам, ведущим в подъезд. Дикси отпрянула от окна, панически оглядывая себя в зеркале, — поздно. Ничего уже не успеть — тени под глазами, небрежно подколотые, нечесаные волосы, мятый, далеко не шикарный атласный халат. Она сунула в тумбочку начатую бутылку бренди и блюдечко с засохшим бутербродом. Сбросила растоптанные домашние тапки и прямо так, босая и растерянная, поспешила на зов бронзового колокольчика к входной двери.

Чак успел сорвать хрустящую бумагу и шутливо выставил вперед огромный букет алых роз, пряча за ним лицо. Дикси не взяла цветы, сраженная давним воспоминанием: так же, скрываясь за охапкой роз, стоял за ее дверью прибывший на свидание Курт Санси.

Чак опустил цветы и, пожав плечами, улыбнулся.

— Это я. Можно войти? — Он был явно растерян, и Дикси разозлилась. Она всегда злилась, если кто-нибудь заставал ее не в форме. И уж меньше всего ей хотелось продемонстрировать свое плачевное состояние Чаку.