Семь столпов мудрости

Я сказал им, что войска британцев идут прямо за нами. Если бы они смогли задержать врага всего на час… Насир глянул вперед и увидел поместье, окруженное стенами и деревьями, на краю равнины. Он обратился к Нури Шаалану, и они поспешили туда, чтобы задержать турок.

Мы отъехали на три мили назад, к ведущим индийцам, и рассказали их старому, угрюмому полковнику, какой подарок приготовили им арабы. Он явно был недоволен, что придется разрушать прекрасный порядок его строя, но наконец выделил эскадрон и послал их не спеша через равнину к туркам, которые обратили в их сторону свои пушки. Один-два снаряда взорвались почти рядом с колоннами, и тогда, к нашему ужасу (ведь Насир подвергал себя опасности, надеясь на смелую помощь) полковник приказал отступать и быстро вернуться на дорогу. Стирлинг и я бешеными скачками ринулись вниз и стали упрашивать его не бояться горных орудий, которые сейчас не опаснее ракетницы: но ни доброта, ни гнев не заставили старика сдвинуться с места. В третий раз мы рванули назад по дороге в поисках вышестоящей инстанции.

Адъютант сказал нам, что здесь генерал Грегори. Мы возблагодарили его, Стирлинг чуть не плакал от профессиональной гордости и стыда за дурное управление. Мы затянули нашего друга в машину и нашли его генерала, которому одолжили нашу машину, чтобы майор бригады мог отдать срочный приказ кавалерии. Посыльный понесся назад, к конной артиллерии, которая появилась первой, как только последний луч света исчез вверху на холме и затерялся на его вершине, среди облаков. Появилась добровольческая часть из Миддльсекса и пробивалась среди арабов, преследуя турок с тыла, и, когда спустилась ночь, мы увидели падение врага, который, покинув свои пушки, транспорт, все свое имущество, хлынул вверх по горной седловине туда, где были два пика Мании, чтобы скрыться, как они надеялись, в безлюдную пустыню.

Однако в этой безлюдной пустыне был Ауда, и этой ночью, в своей последней битве, старик убивал и убивал, грабил и захватывал, пока рассвет не завершил все. Таков был конец Четвертой армии, которая два года была нам преградой.

Счастливая бодрость Грегори воодушевила нас, чтобы встретиться с Насиром. Мы поехали в Кизве, где договорились встретиться с ним до полуночи. За нами пришли индийские войска. Мы искали уединенного места; но везде были уже тысячи людей.

Движение в перекрестных потоках среди такого количества переполненных умов влекло меня беспокойно блуждать, подобно им. В ночи нельзя было разглядеть, какого цвета у меня кожа. Я мог ходить, где угодно, неприметным арабом; и я странным образом был одинок, оказавшись среди своих сородичей, но отрезанный от них. Персонал наших бронемашин был для меня личностями — их было мало, и наше товарищество было долгим, и они сами за эти месяцы, под пылающим солнцем и задиристым ветром, приобрели выработанную и отточенную индивидуальность. Среди этой толпы неопытной солдатни, британцев, австралийцев и индийцев, они были такими же непохожими и робкими, как я, отличаясь и по грязи, потому что неделями носили свою одежду; потная и поношенная, она прилипала к ним, и становилась скорее обрывками, чем укрытием.

Но эти, другие, были действительно солдатами, новичками после двух лет вольности. И снова мне пришло в голову, что тайное назначение униформы — сделать толпу плотной, наполненной достоинством, безличной, придать ей единство и подтянутость, как будто выпрямить всем спины. Эта ливрея смерти, ограждавшая ее носителей от обычной жизни, была знаком, что они продали свою волю и свое тело Государству: завербовались на службу, не менее презренную от того, что начало ее было добровольным. Кто-то из них следовал необузданному инстинкту: кто-то голодал: другие жаждали блеска, воображаемой красоты военной жизни: но из всех добивались своего только те, кто искал способа опуститься, ибо для мирного взгляда они были ниже человеческого достоинства. Только похотливых женщин могла возбуждать их обтягивающая одежда; и солдатское жалованье — это не средства к существованию, как для рабочих, а карманные деньги, которые разумнее всего, по-моему, потратить на то, чтобы напиться и забыться.

Над осужденными тяготеет насилие. Рабы могут стать свободными, если могут, в своих намерениях. Но солдат сдает внаем своему владельцу двадцатичетырехчасовое использование своего тела и единоличное управление своим умом и страстями. Осужденный вправе ненавидеть власть, приговорившую его, и все человечество в придачу, если у него хватит ненависти: но унылый солдат — плохой солдат, и даже вовсе не солдат. Его привязанности должны быть наемными фигурами на шахматной доске короля.