Семь столпов мудрости

Бэрроу, у которого были теперь вода и еда, должен был отлучиться, чтобы встретиться с Шовелем у Дамаска и вместе вступить в город. Он просил нас взять правый фланг, и это мне подходило, потому что там, вдоль Хиджазской дороги, стоял Насир, преграждая путь основному отступлению турок, уменьшая их число постоянными атаками днем и ночью. У меня было еще много работы, и я ждал в Дераа еще одну ночь, наслаждаясь тишиной после того, как ушли войска; поскольку станция стояла на краю открытой равнины, и индийцы бесили меня своей неуместностью. Сущность пустыни была в движении одинокой личности, сына дороги, удаленного от мира не меньше, чем в могиле. Эти войска, как стада медлительных овец, казались недостойными привилегии этих просторов.

Мой дух чувствовал в индийских рядовых что-то хилое и стесненное; склонность ставить себя низко; почти намеренное подобострастие, считаемое достоинством, не похожее на резкую прямоту бедуинов. Обращение британских офицеров со своими солдатами привело в ужас моих охранников, которые прежде никогда не видели личного неравенства.

Я чувствовал здесь людскую несправедливость: и так ненавидел Дераа, что каждую ночь устраивался вместе со своими людьми на старом аэродроме. Рядом с обугленными ангарами мои охранники, переменчивые, как море, по своему обыкновению ссорились, и в эту ночь Абдулла в последний раз принес мне вареный рис в серебряном котелке. Поужинав, я попытался продумать, что ждет впереди, в пустоте; но пустым был мой ум, резкий ветер победы задувал мои мечты, как свечи. Впереди была наша цель, слишком осязаемая; но позади — двухлетние усилия, а невзгоды были забыты или озарены славой. В моей голове звенели названия, каждое со своим эпитетом: Рамм великолепный, блестящая Петра, Азрак уединенный, Батра чистейшая. Но люди изменились. Мягких забрала смерть; и жесткость, обретенная оставшимися, ранила меня.

Сон не шел ко мне, и до рассвета я разбудил Стирлинга и своих водителей, мы вчетвером забрались в «голубой туман», наш «роллс-ройс», и вышли к Дамаску, по грязной дороге, которая сначала была вся в бороздах, а затем ее преградили транспортные колонны и арьергард дивизии Бэрроу. Мы срезали путь к французской железной дороге, старая щебенка которой была для нас чистой, хоть и неровной, тропой, а затем прибавили скорость. В полдень мы увидели знамя Бэрроу у ручья, где он поил лошадей. Моя охрана была поблизости, поэтому я взял своего верблюда и поравнялся с ним. Как и многие убежденные лошадники, он относился к верблюдам с некоторым презрением, и в Дераа высказывал предположения, что мы вряд ли догоним его кавалерию, которая собирается в Дамаск тремя форсированными маршами.

Поэтому, увидев, что я как ни в чем не бывало подъезжаю к нему, он был удивлен и спросил, когда мы покинули Дераа. «Этим утром». Его лицо вытянулось. «Где вы остановитесь на ночь?» «В Дамаске», — весело ответил я и поскакал дальше, нажив очередного врага. Меня несколько мучила совесть за такие шутки, ведь он великодушно отзывался на мои желания; но ставки были высоки, выше, чем он видел, и мне было безразлично, что он подумает обо мне, ведь мы побеждали.

Я вернулся к Стирлингу, и мы поехали дальше. В каждой деревне мы оставляли записки для британских авангардов, сообщая, где мы, и на каком расстоянии от нас враг. Нас со Стирлингом раздражали предосторожности при наступлении Бэрроу: разведчики разведывали пустые долины, оглядывали каждый заброшенный холм, отвлекающие отряды пробирались так осторожно по дружественной местности. Это отражало разницу между нашими уверенными путями и движением на ощупь в ходе нормальной войны.

Осложнений не могло быть до Кизве, где мы должны были встретить Шовеля, и где Хиджазская дорога приближалась к нашему пути. На железной дороге были Насир, Нури Шаалан и Ауда, вместе с племенами; они все еще гнали эту четырехтысячную колонну (на самом деле в ней было тысяч семь), замеченную нашим аэропланом под Шейх-Саадом за три напряженных дня до того. Они бились без отдыха все это время, пока мы расслаблялись.

Подъезжая, мы услышали стрельбу и увидели шрапнель за хребтом справа от нас, где была железная дорога. Скоро появилась голова турецкой колонны, около двух тысяч человек, беспорядочными группами, останавливаясь то и дело, чтобы стрелять из горных орудий. Мы бросились, чтобы опередить их преследователей, наш огромный «роллс», ярко-голубой, выделялся на открытой дороге. Какие-то арабы на лошадях, преследующие турок, подскакали к нам галопом, неуклюже поспешая через оросительные каналы. Мы узнали Насира по его гнедому жеребцу, великолепному животному, еще бодрому после ста миль скачки и боя; а также старого Нури Шаалана, и около тридцати их слуг. Они рассказали нам, что эти немногие — все, что осталось от семи тысяч турок. Руалла отчаянно нападали на оба фланга, а Ауда абу Тайи в это время ускакал за Джебель Маниа, чтобы собрать вальд-али, его друзей, и поджидал там эту колонну, которую они надеялись загнать через холмы в его засаду. Неужели наше появление наконец означает помощь?