Семь столпов мудрости

Миновала ночь. Когда начало рассветать, я уловил впереди вход в ущелье Рамм. Обессилев, я забыл обо всем и заснул в седле. Вскоре Рахейл разбудил меня толчком, крикнув, что мы потеряли направление и движемся к турецким линиям у Аба-эль-Лиссана. Он был прав, и нам пришлось проделать длинный обратный путь, чтобы невредимо добраться до Батры.

Этот случай разрядил напряженность между нами, и мы, болтая, двинулись дальше. Там под тамариском мы проспали самый жаркий час дня. Акабы мы достигли в полночь и проспали вне лагеря до завтрака, после которого я отправился к Джойсу.

Вскоре пришел настоятельный приказ, чтобы я немедленно вылетел в Палестину. Капитан Кройль полетел со мной в Суэц. Оттуда я отправился в главную квартиру Алленби за Газой. Его победы были так велики63, что я мог ограничиться кратким сообщением о постигшем нас неуспехе при попытке взорвать Ярмукский мост, скрыв злосчастные подробности неудачи.

Когда я еще находился у него, пришло сообщение от генерала Четвуда о падении Иерусалима. Алленби готовился вступить в него с официальным церемониалом, который изобрело католическое воображение сэра Марка Сайкса.

Алленби был достаточно снисходителен, и, хотя я и не сделал ничего, что способствовало победе, он разрешил генералу Клейтону взять меня с собой на день в качестве штабного офицера. Офицеры его личного штаба переодели меня в свое запасное платье, и я стал похож на майора британской армии. В мундире я и участвовал в церемонии возле ворот Яффы, которая явилась для меня самым торжественным моментом войны.

Стыдясь триумфа – который являлся не столько триумфом, сколько данью со стороны Алленби господствующему в этой стране духу, – мы вернулись в главную квартиру.

Настал подходящий момент спросить у командующего, что он собирается делать. Алленби заявил, что войска устали и он останется в бездействии до середины февраля, когда двинется к Иерихону. Между тем множество шаланд перевозили по Мертвому морю провиант для неприятеля, и генерал попросил меня наметить ближайшей задачей борьбу с этими перевозками. Легче всего этого удалось бы достичь в случае занятия Тафиле, пункта, прикрывающего с юга все еще занятый турками район Мертвого моря.

Я, надеясь улучшить его план, возразил, что, если бы турок беспрестанно тревожили, мы могли бы присоединиться к нему у северного края Мертвого моря. Если Алленби обеспечит Фейсалу в Иерихоне ежедневное получение пятидесяти тонн припасов – провианта и боевого снаряжения, – то мы покинем Акабу и перенесем нашу главную квартиру в Иорданскую долину.

Алленби и генералу Доуни эта мысль понравилась, и мы пришли к соглашению. Арабы должны были как можно быстрее добраться до Мертвого моря, к середине февраля перерезать подвоз провианта к Иерихону и прибыть к Иордану до истечения марта.

По возвращении в Акабу мои личные дела поглотили остающиеся свободные дни. Так как шедшие обо мне слухи постепенно все увеличивали мое значение, то я был вынужден позаботиться о формировании отряда телохранителей. При нашей первой поездке по стране из Рабега и Янбу турки только интересовались мной, но затем они серьезно встревожились, считая англичан направляющей и движущей силой арабского восстания, почти так же, как и мы утешали себя, приписывая силу турок германскому влиянию.

Однако турки повторяли это свое утверждение достаточно часто, чтобы уверовать в него, и начали предлагать награду в сто фунтов за каждого британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую цифру, но и, в моем случае, сделали специальную прибавку. После захвата Акабы моя цена стала изрядной. Когда же мы взорвали поезд Джемаля-паши, турки поместили меня и Али во главе списка, оценив каждого из нас: живого – в двадцать тысяч фунтов, а мертвого – в десять тысяч.

Разумеется, предложение являлось пустой декларацией, и было сомнительно, чтобы они заплатили деньги, но некоторые предосторожности были необходимы. С этой целью я увеличил свой отряд, включив в него таких людей, свирепость и беззаконность которых мешали им устроиться где-либо в ином месте.

Как-то днем, когда я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (когда я прибывал в лагерь, я всегда останавливался у майора Маршалла), туда вошел, беззвучно ступая по песку, какой-то аджейль, небольшого роста, худой и мрачный, но на редкость пышно одетый. На его плече висела богатейшая седельная сумка, какой я никогда не видывал.

Почтительно поздоровавшись со мной, юноша бросил седельную сумку на мой ковер, сказав: «Твоя», – и так же внезапно исчез, как и появился. На следующий день он вернулся с таким же великолепным седлом для верблюда.

На третий день он пришел с пустыми руками в бедной рубашке и бросился ниц передо мной, говоря, что хотел бы вступить в мой отряд. Без его шелковых одежд у него был странный вид. Его безволосое лицо, изрытое оспой, могло принадлежать человеку любого возраста. Меж тем у него было гибкое тело юноши и в облике его читалась какая-то юношеская беспечность.