Семь смертей Лешего

Не испарились же они, были ли они вообще? Быть может, все ему просто померещилось, быть может, он слегка повредился в рассудке после того, как его здорово припечатали по ногам металлические обручи. Может, не было и их, и они примерещились? Он нагнулся, скуля от боли, и ощупал голени. Штаны мокрые от крови и ноющая боль. По крайней мере, хоть это осталось по-прежнему, ну а с появляющимися и исчезающими бочками, он разберется позже, на досуге, вот только доберется до заветной полоски света из-за прикрытых дверей сторожки.

Он сделал шаг, другой. Ничего не происходило. Без происшествий Никанор добрался до заветной двери и потянул ее на себя. И тут удача вновь повернулась к заслуженному пенсионеру тыльной стороной. За дверью его поджидал сюрприз. Да еще какой сюрприз! Заботливо приставленный чьей-то рукой ломик, лихо скользнул навстречу ветерану, пребольно треснув по едва прикрытой редкими волосами, голове. Словно миллион солнц взорвался разом в его башке, снопы ослепительных искр повалили из глаз, продолжая сыпать в темноту яркими сполохами все то время, пока несчастное, изрядно помятое и побитое за сегодняшний вечер тело падало на землю, вновь отпуская разум на прогулку. Он лежал без чувств, уже в который раз за столь короткое время и казалось уже ничто не в состоянии вернуть ему рассудок.

Но он очнулся довольно скоро. Причиной его пробуждения стал зазвучавший в голове смех, разливающийся буйной волной на множество голосов. Смех звучал совсем рядом, и был звонок и чист, и звучала в нем насмешка и презрение.

И он очнулся. И пробудились в нем ярость и злоба, желание поквитаться с обидчиками вспыхнуло с новой силой. Он встал на четвереньки, трясясь от слабости и ненависти. Он надеялся, что смолкнет, наконец, раздирающий мозги детский смех, что гаденыши исчезнут, испугавшись его. Но смех не умолкал, ширился и рос по мере того, как он, морщась от боли и кряхтя от натуги, поднимался с приютившей его земли. Маленькие гаденыши не боялись, посчитав его уничтоженным и раздавленным, не способным больше ни на что. Но они просчитались и скоро, очень скоро, они убедятся в этом, умоются собственной кровушкой. Он, Никанорыч, сполна посчитается с ними.

Пускай себе смеются, пускай. Осталось веселиться всего ничего. Пара-тройка шагов до стены и вот она, старая добрая двустволка, заряженная картечью. Главное не торопиться, изображать крайнюю слабость и бессилие, чтобы не спугнуть их. Пускай потешатся последние минуты. При мысли о том, как оборвется в их глотках смех, как радостный блеск в глазах сменится безумным ужасом, как затрясутся от страха, не зная куда бежать от направленного в упор ствола, Никанорыч улыбнулся, впервые за весь вечер. В голове металась одна-единственная мысль, не спугнуть, не дать им раньше времени раствориться во мраке. А затем праздник будет и на его улице, торжествовать победу, будет он.

Все обошлось. Он великолепно сыграл роль немощного, убитого физически и морально, старца. Жадными руками сдернул с крюка двустволку и изменившимся, обретшим твердость и уверенность шагом, направился к дверям. Как говаривал кто-то из классиков, если на стене висит ружье, когда-нибудь оно непременно выстрелит.

Час расплаты настал. Пинком распахнув дверь, за которой по-прежнему слышался издевательский смех, Никанорыч застыл на пороге, подняв ружье на уровень глаз, изготовившись для стрельбы.

Злобный старикан ликовал. Пробил его звездный час. Окрепшие руки твердо сжимали направленное в сторону пацанов, ружье. Они же продолжали дурачиться и смеяться, словно не замечая распахнутой двери сторожки, и четко обрисованный в освещенном проеме, силуэт старика с ружьем.

Смех, так и не желающий смолкать, окончательно выбил старика из колеи. Ярость затмила разум, затуманила глаза. Гаденыши в открытую, не таясь, насмехались над ним, уверовав в собственную безнаказанность. Они даже не задумывались над тем, что он может кому-нибудь причинить вред. Старикан просто решил попугать их и ничего более. И от этого смех становился еще более громким и язвительным, а насмешки, отпускаемые в адрес Никанора, все более колкими и обидными.

И оборвалась непрочная ниточка, удерживавшая старика на грани безумия. Ему стало все равно, что будет дальше, главное оборвать смех, вбить зарядом картечи в эти, скалящиеся глотки. Он хладнокровно прицелился, и выстрелил, в гущу глумящихся уродов.

Словно миллион солнц разом взорвался перед глазами. Ужасной силы удар обрушился на лицо, коверкая, раздирая на части. Безумная боль повергла во прах, в ничто. И он уплыл по волнам небытия, теперь уже далеко и надолго.

Ружье, на которое возлагал такие надежды, самым подлым образом разорвалось в руках, ослепив его, оглушив, надолго выведя из строя. Рухнул он как подкошенный, залитый собственной кровью, захлебываясь ею.