Семь камней

Она почувствовала запах больницы задолго до того, как маленькая группа новициаток подошла к двери. Они шли по двое, скромно опустив глаза, но она не удержалась и бросила быстрый взгляд на трехэтажное здание, изначально дворец, который – по слухам – был отдан матери Хильдегарде ее отцом, как часть наследства, когда она посвятила себя церкви. Он стал монастырским домом и постепенно все больше и больше принимал больных, а монахини переселились в новый дом, построенный в парке.

Снаружи это был приятный старинный дом. Но запах болезни, мочи, кала и рвоты висел в нем как липкая завеса, и Джоан надеялась, что ее не стошнит, что она удержится. Маленькая послушница рядом с ней, сестра Милосердие Божие (которую все называли просто Мерси), была белее, чем ее вуаль, ее глаза были направлены на землю, но явно ничего не видели: она наступила на слизня и вскрикнула от ужаса, раздавив его сандалией.

Джоан поспешно отвела взгляд. Она никогда не научится смиренно опускать глаза, это точно. И не научится смирению в мыслях.

Ее обеспокоил и встревожил не вид пациентов. Она и прежде видела больных, и они тут не ждали от нее ничего, кроме мытья и кормления; с этим она справилась бы без труда. Она боялась увидеть тех, кому суждено скоро умереть – потому что в больнице наверняка будет много таких. И что тогда ей скажут голоса?

Однако голоса молчали. И через некоторое время она уже почти не нервничала. Она могла выполнять эту работу и фактически, к ее удивлению, даже наслаждалась своим умением облегчить чью-то боль, с радостью уделяла больным внимание – и если они смеялись над ее французским, то и пусть, зато они ненадолго забывали про боль и страх.

Были и такие, кто лежал под серым покровом смерти. Правда, их было совсем немного, и они пугали ее гораздо меньше, чем дома сынишка Вэйри Фрэзера или тот молодой самоубийца на судне. Может, дело было в смирении или во влиянии ангелов, в честь которых была названа больница, Джоан не знала, но обнаружила, что ей не страшно дотрагиваться до тех, кто, как она видела, скоро умрет, не страшно говорить с ними. Она замечала, что другие сестры и даже санитарки были ласковыми к таким людям, и ей пришло в голову, что тут не нужно провидческого дара, чтобы знать, что долго болевший человек, исхудавший так, что остались кожа да кости, не жилец на этом свете.

«Дотронься до него, – сказал тихий голос в ее голове. – Утешь его».

«Ладно», – вздохнула она. Как можно утешить такого больного, она не знала, но помыла его как можно ласковее и уговорила съесть несколько ложек каши. Потом она уложила его в постель, поправила ночную рубашку и тонкое одеяло.

– Спасибо, сестра, – сказал он и, взяв ее руку, поцеловал ее. – Спасибо за твои сладкие прикосновения.

В тот вечер она вернулась в дортуар задумавшись, но со странным ощущением, что она находится на пороге какого-то важного открытия.

В ту ночь

Ракоши лежал с закрытыми глазами, положив голову на грудь Мадлен, вдыхал запах ее тела и чувствовал между своих ладоней всю ее медленно пульсирующую световую сущность. Она была нежно-золотая, со светящимися голубыми венами, глубоко в груди под его ухом билось ее лазуритовое сердце, живой камень. И глубоко внутри была ее красная матка, раскрытая, нежная. Пристанище и помощь. Обещание.

Мелизанда когда-то показала ему основы сексуальной магии, и он прочел об этом с большим интересом в некоторых древних алхимических текстах. Впрочем, он никогда не применял ее на проститутках – и фактически не пытался и в этот раз. И все-таки это случилось. Он видел волшебство, медленно разворачивавшееся перед ним, под его руками.

Как странно, сонно думал он, глядя, как тонкие следы зеленой энергии распространялись по ее матке, медленно, но неуклонно. Раньше он думал, что это происходит мгновенно, что мужское семя прорастает в женщине, и все. Но все было не так. Теперь он увидел, что было два типа семени. У нее было одно, он ясно это чувствовал, бриллиантовое пятнышко света, сверкавшее словно пронзительное, крошечное солнце. Его собственное – маленькое, зеленое, простейшее – притягивалось к этому крошечному солнцу, готовое к жертвоприношению.

– Доволен, chéri? – прошептала она, гладя его волосы. – Тебе было хорошо со мной?

– Я невероятно счастлив, дорогая. – Он предпочел бы, чтобы она не раскрывала рот, но неожиданный прилив нежности к ней заставил его сесть и улыбнуться. Она тоже приподнялась и потянулась за чистой тряпочкой и спринцовкой, но он положил руку ей на плечо, заставляя лечь.

– Не мойся на этот раз, ma belle, – сказал он. – Сделай мне одолжение.

– Но ведь… – Она растерялась: обычно он настаивал на чистоте. – Ты хочешь, чтобы я забеременела? – Потому что перед этим он не велел ей пользоваться губкой, пропитанной вином.

– Да, конечно, – удивленно ответил он. – Разве мадам Фабьен не сказала тебе?

У нее раскрылся рот.

– Нет, не сказала. А что – зачем, ради бога? – Разволновавшись, она высвободилась из его рук и свесила ноги с кровати, собираясь накинуть платок. – Что ты собираешься с ним сделать?