Семь грехов куртизанки

Открыв морозилку и сунув туда голову, чтобы чуть передохнуть от жары, Пайпер подумала о том, как бы ей хотелось ответить матери. Если бы хватило духу. Она бы сказала: «Да, блин, я опять ем молочное, мамочка! И кстати, ты, кажется, забыла, что твоему единственному ребенку скоро исполнится долбаных тридцать лет!»

Дрожь, внезапно пробежавшая по телу, не имела никакого отношения к открытой морозилке.

Пайпер обнаружила, что такой разговор с матерью — пусть даже мысленный, — приносит ей огромное удовлетворение, особенно ругательства.

Пайпер улыбнулась. О, если бы только мать знала…

Не далее как вчера Пайпер наслаждалась польской колбаской, картошкой фри и гигантским стаканом молочного коктейля. А за три дня до этого совсем отбилась от рук и съела огромный кусок нью-йоркского чизкейка — мраморного, с шоколадными горошинами.

Пайпер понимала, что ее молочный пир — это классический пример бунта, который у нормальных людей бывает в семнадцать. Но в семнадцать ей на это не хватило духу. И в восемнадцать тоже. На самом деле отстойно было расти единственным ребенком в семье, которая основала в Гарварде Лабораторию долгожительства и ограничения калорий. Родители Пайпер были в числе наиболее авторитетных ученых-биомедиков и самых взвинченных и подавленных людей, когда-либо населявших землю.

Дни рождения в их семье не отмечались. Родители говорили, что праздники — это просто предлог для излишеств. В свой день рождения Пайпер могла рассчитывать на поцелуй в щечку и новую книгу, но только не на торт, мороженое или красиво упакованный подарок.

— Будешь ванильное? — спросила Пайпер у Мисс Мид, которая терлась о ее ногу и мурчала, что было верным признаком ее поднимающегося настроения.

Пайпер зачерпнула два шарика божественной субстанции и вдруг осознала, как это жалко. В двадцать первом веке ее представлением о кутеже был стаканчик ванильного мороженого. Офелия Харрингтон посвятила часть 1813 года изучению эротического искусства под руководством мужчины в маске, которого знала только под именем «Сударь» и который в течение семи дней и семи ночей исполнял для нее роль профессора ненасытной развращенности.

Что-то в этой сказке не так…

Глава вторая

Ободренная, я вернулась к свидетельской трибуне, намереваясь разгромить лицемеров — всех до одного.

— Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершала. И кто обвинители?

Я обвела взглядом зал суда и указала на преступников:

— Прокурор больше десяти лет безуспешно меня добивался, ползал на коленях у моего порога и рыдал, когда я отсылала его прочь. А истец?

Я с большим удовольствием посмотрела в глаза угрюмому, злопамятному моту, удивляясь, что когда-то находила его неотразимым.

— Этот мерзавец несколько лет назад пытался продать меня в сексуальное рабство, а когда я вырвалась из-под его контроля, жестоко избил.

По залу суда прокатились вздохи и ропот. Но я еще не закончила. Я стояла на свидетельской трибуне и ясным, громким голосом продолжала:

— Этот суд — не что иное, как злой каприз обозленных и невоспитанных мальчиков, которых давно пора хорошенько отшлепать!

Будильник давно отзвенел, но Пайпер не могла оторвать голову от подушек, пребывая в том же одурманенном состоянии, что и все выходные. Двух мнений быть не могло: Офелия Харрингтон была не робкого десятка. Она не прогибалась ни под кого: ни под опекунов, ни под блюстителей этикета, ни под мужчин, которые искали ее общества, а потом искали способ ею управлять.

Этой девице хватало смелости брать от жизни все как в будуаре, так и за его пределами.

Все это очень вдохновляло. И истощало силы.

Проведя сорок восемь часов в экзотическом мире Офелии, сотканном из похоти, излишеств, соблазнения, интриг и предательства, Пайпер чувствовала себя раздавленной. Записи в равной степени возбуждали ее и распаляли в ней любопытство, но она привыкла подавлять свои чувства, а не разжигать их, поэтому утро понедельника встретила в состоянии выжатого лимона. У нее раскалывалась голова, и она опаздывала на работу.