Семь футов под килем

Никто не отозвался, каждый думал: успеть бы к ноябрю!

— Надоела мне эта музыка, вот здесь сидит! — Быков провёл ребром ладони по горлу. — Спишусь без возврата.

И опять никто не отреагировал на его слова.

— Повезло Шаврову, — произнёс в пространство Паша Кузовкин. Он был в новых джинсах, выстроченных светлыми нитками, с золотыми заклёпками; на заднем кармане кожаная фирменная нашивка с лихим ковбоем.

Матросу Шаврову предоставили очередной отпуск и прислали замену.

— Уже в Ленинграде, наверное, — сказал Лёшка и тоже позавидовал.

До сегодняшнего дня Лёшка не очень-то рвался домой. Конечно, хорошо бы увидеть маму, Диму, со знакомыми ребятами встретиться, спросить кое о чём, о себе рассказать, а рассказать есть что. Пятый месяц в плавании, полсвета обошёл. Слетать бы на денёк в Ленинград и опять хоть на год в море.

— По времени оно бы и пора, но по средствам рановато, — откровенно высказался Паша. — Купить ещё кое-что надо.

Моторист Быков хотел возразить Паше, но тут пришёл боцман. На голове лыжная шапочка с помпоном, тёплая форменка, брюки заправлены в кирзовые сапоги с подвёрнутыми голенищами. Настрой, сразу видно, не лучший. Густые брови сдвинуты. Глянул в лица и понял, о чём разговоры идут.

— Грусть-тоска заела? Скучаем, а судно, между прочим, до клотика льдом обрастает. Все на бак! Чтоб и сосульки не осталось! Практикантам — к трапу: катер с провизией подходит.

— Повезло нам, — шепнул Паша и поддел Лёшку плечом.

Таскать ящики с продуктами не мёд, но легче, чем скалывать лёд с якорь-цепей.

— Переодеваться придётся, — сказал с сожалением Паша. Очень ему не хотелось расставаться с новыми джинсами. — Так ты и не высказал, как они тебе.

Двадцать раз, не меньше, похвалил Лёшка приобретение, но Паша никак не мог нарадоваться и заставлял других выражать восторг.

«Не сядут после стирки?» — спросил практичный Зозуля. «Что вы, товарищ боцман!» У Лёшки тоже такое подозрение зародилось, как у боцмана, но он промолчал.

— Зря ты себе не отхватил такие! — В глубине души Паша был доволен, что только у него такое чудо с ковбоем.

Лёшка неопределённо повёл плечами. Половину своих денег он отдал за разборную модель старинного парусника «Джеймс Бейнс». Стоил клипер почти столько же, сколько джинсы. Но какой это будет великолепный подарок для Димы!

Паша побежал в каюту, а Лёшка вышел на главную палубу. Там он увидел Николаева.

После Гамбурга Лёшка ни разу не искал его покровительства. Никто не мог упрекнуть Алексея Смирнова, палубного матроса-практиканта, в том, что трудится он не как все. Не было для него ни льгот, ни поблажек — учили, но не нянчили. И Лёшка имел полное право на ту гордую самостоятельность, которую может испытывать только настоящий рабочий человек.

Трижды в неделю Николаев занимался с Лёшкой английским. Дело подвигалось, хотя и не так быстро, как хотелось. Рулевые команды и счёт Лёшка усвоил твёрдо. «Это минум, как говорит боцман, — сказал Николаев. — Язык надо знать по-настоящему».

Лёшка уже испытал в Гамбурге, что значит не уметь объясниться. Зозуля как-то напомнил об этом:

«Ну, в Гамбурге ты заблудился, спросить куда-чего не мог. Но как ты Свайку на борт пропустил? Она бы по-русски поняла».

Почему его боцман так и не отругал за Свайку, Лёшка до сих пор не понимал. То ли не хотел изменять своему слову, то ли просто был втайне доволен, что на судне появилась собака. Животных боцман любил. Лучшие куски своего обеда Свайке таскал. Все её баловали. Лёшка специально взял в артельной «Цитрусовых» конфет для угощения.

«Испортите вы мне Свайку», — ворчал недовольно Николаев, а всерьёз не противился. Свайка жила в его каюте, но принадлежала всему экипажу.

Подняв узкий воротник непромокаемого плащ-пальто и низко натянув фуражку с «крабом», Николаев мерил журавлиными шагами главную палубу. Сто пятьдесят четыре метра туда, сто пятьдесят четыре — обратно. Мерил и с затаённой грустью поглядывал на берег. Свайка, не отставая, семенила рядом. Из-за высокого фальшборта она ничего не могла увидеть, но тоже гуляла со скучающим видом. Или землю чувствовала…

Всякий раз, возвращаясь из дальнего рейса на родной берег, Николаев размышлял о списании с флота. Осесть на берегу и жить, как миллионы других людей. Намерения оставались намерениями. Он и отпуска положенного не догуливал — уходил в море раньше срока. Моряк в океане мечтает о земле, на берегу страдает без океана.

«Спишусь, — думал и сейчас Николаев. — Спишусь, останусь здесь, на Дальнем Востоке. Буду на береговой станции работать или в училище каком-нибудь».

Рыжей подковой лежали в студёной воде сопки. Дальние — голые, облезлые; те, что у моря, — усеянные кирпичными и деревянными домами. Вдоль причалов тянулись навесы, пакгаузы, склады-холодильники для рыбы. Справа возвышались элеваторы. Слева, за мысом, ощетинился стрелами кранов судоремонтный завод. Над судами у причальных стенок реяли советские и иностранные флаги.

По густой морозной воде бухты плыли мелкие льдины. На них, как на плотиках, отдыхали серые чайки.