Сельский священник

Отец мой, относившийся ко мне с доверием, двадцать лет назад поручил моим заботам юношу из этого прихода, который отличался примерным поведением, способностями к наукам и превосходными душевными качествами. Юноша этот был несчастный Жан-Франсуа Ташрон. С тех пор он привязался ко мне, как к своей благодетельнице. Каким образом чувство мое к нему стало греховным? Об этом, я думаю, мне позволено умолчать. Быть может, вы сочтете, что самые чистые чувства, руководящие нами в земной юдоли, незаметно уклонились от правильного пути, станете искать оправдания в необычайной самоотверженности, в человеческой слабости, во множестве причин, как будто смягчающих тяжесть моей вины. Но даже если сообщниками моими были чувства самые благородные, я не стану от того менее виновной. Я предпочитаю открыто сказать, что, стоя по своему воспитанию и общественному положению выше этого мальчика, которого доверил мне мой отец и от которого меня должна была отделять свойственная нашему полу стыдливость, я роковым образом послушалась голоса дьявола. Я испытала слишком сильное материнское чувство к этому юноше, чтобы остаться равнодушной к его робкому и безмолвному обожанию. Он первый оценил меня по достоинству. Быть может, меня соблазнил ужасный расчет: я подумала, как скромен будет мальчик, обязанный мне всем и по воле случая стоящий от меня так далеко, хотя по рождению мы оба равны. Наконец, слава о моей благотворительной деятельности, об исполнении религиозного долга служила завесой, скрывающей мое поведение. Увы! Свою страсть я таила в тени алтарей, и это, без сомнения, один из величайших моих грехов. Самые добродетельные поступки, любовь к матери, мое благочестие, подлинное и искреннее, несмотря на мои заблуждения, — все служило жалкому торжеству безрассудной страсти, и я чувствовала, как опутывают меня неразрывные узы. Моя бедная обожаемая мать, которая слушает меня сейчас, долго, сама того не зная, была невинной сообщницей зла. Когда глаза ее открылись, я совершила уже столько опасных поступков, что она нашла в своем материнском сердце силы молчать. Ее молчание превратилось в высшую добродетель. Любовь к дочери победила любовь к богу. Ах, я торжественно снимаю с ее души эту тяжесть! Она закончит дни свои, не принуждая лгать ни лицо свое, ни свои глаза. Пусть будет чиста от осуждений ее материнская любовь, пусть ее благородная святая старость, увенчанная всеми добродетелями, предстанет во всем своем блеске, освобожденная от цепи, которая невольно влекла ее к бесчестию!..

Тут голос Вероники пресекся от рыдания; Алина подала ей нюхательную соль.

— Даже преданная служанка, которая оказывает мне эту последнюю услугу, относилась ко мне лучше, чем я заслуживала, она делала вид, что не знает того, что ей было хорошо известно. Но она была посвящена в тайну сурового покаяния, умерщвлявшего мою плоть, которая, наконец, сдалась.

Итак, я прошу прощения у людей в том, что обманывала их, подчиняясь ужасной человеческой логике. Жан-Франсуа Ташрон виновен меньше, чем общество могло думать. Ах! Я умоляю всех, кто слушает меня! Подумайте, как был он молод, как опьяняло его и мое раскаяние и невольные соблазны. Больше того! В нем говорила честность, но честность плохо понятая, и она-то привела к величайшему несчастью. Мы оба не могли больше выносить эту непрестанную ложь. Он взывал, несчастный, к моей гордости, он хотел, чтобы эта роковая любовь не была постыдна для меня. Я, только я виновна в его преступлении! Вынужденный необходимостью, бедный юноша, виновный лишь в безграничной преданности своему кумиру, избрал самый непоправимый, самый опасный из всех запретных путей. Я узнала обо всем лишь в день преступления. Но в момент выполнения ужасного замысла рука божья опрокинула все здание ложных расчетов. Я прибежала, услышав крики, которые до сих пор звучат в моих ушах. Я догадалась о кровавой борьбе, но не в моей власти было остановить ее, я сама была причиной ее безумия. Ташрон был тогда безумен, я утверждаю это.

Тут Вероника посмотрела на главного прокурора, а из груди Денизы вырвался глубокий вздох.