Сельская учительница

Класс молчал. Было тихо. Слышалось, как где-то за окном весело чиликает синица и шаркает метла уборщицы.

— Что же вы молчите? Или сходить за классным журналом и вызывать по фамилиям? Не бойтесь, оценок за ответы ставить не буду, — с задоринкой проговорила она и встретилась взглядом с Дмитрием Вершининым. Тот поощрительно улыбался, будто бы хотел сказать: кому как, а мне вы нравитесь.

Должно быть, по обязанности старосты молчание нарушила Вера Побежимова:

— Да кто вам сказал, Валентина Петровна, что вы не нравитесь нам? Мы к вам привыкли…

Федор Быстров теребил свой рыжий чубчик, морщил курносое веснушчатое лицо, вероятно, обдумывая, что бы такое сказать позаковыристей, но, ничего оригинального не придумав, спросил:

— Скажите, Валентина Петровна, когда учились в школе, вам лично все учителя нравились?

— Нет, не все, — ответила она.

— А вы так прямо в глаза и говорили?

— Они так прямо в глаза не спрашивали.

— Понятно, — кивнул головой Быстров. — И у нас не бывало такого, чтобы спрашивали… И получается, что вы лично выступаете в роли новатора, первооткрывателя, так сказать…

— Валентина Петровна, зачем вам наше мнение? — торопливо спросила Люся Иващенко.

— Чтобы ликвидировать свои недостатки.

— Хотите быть идеальной, — усмехнулась Аня Пегова.

— Откровенно говоря, хотелось бы, — сказала Валентина. — Улучшать себя — это должно быть неистребимым стремлением каждого человека.

— Но, Валентина Петровна, идеальных людей нет и быть не может, — с улыбочкой возразила Люся Иващенко.

— А если бы они были, то вокруг них стояла бы такая скучища, что мухи замертво падали бы наземь, — добавил Быстров.

— Вы думаете, Быстров, что идеал скучен? Значит, каждый из нас в отдельности и все человечество в целом стремятся к скуке?

— Глупости он говорит! — заявила Аня Пегова. — Я тоже верю в идеал.

— Твой идеал — киноартисты, — усмехнулся Быстров. — А ты, Митя, почему молчишь? — спросил он у Вершинина. — Ты как относишься к проблеме Валентины Петровны о наших взаимоотношениях?

— У меня в блокноте записана фраза острослова: «Если хочешь испортить с кем-нибудь отношения, начинай выяснять их». Валентина Петровна, вы как относитесь к этому изречению? — обратился Вершинин к учительнице.

«Ловко подкусил», — подумала она, а вслух ответила:

— Не ахти какой шедевр — это изречение, но что-то в нем есть…

* * *

Наступили короткие осенние каникулы. Нет на столе тетрадей, не нужно готовиться к завтрашним урокам. Значит, можно побездельничать немножко.

Валентина достала альбом с фотографиями и на первой странице снова увидела себя маленькую на руках у матери. Всякий раз, когда ей было грустно или трудно, она раскрывала альбом и долго-долго смотрела на давний снимок матери, в мыслях как бы советуясь с ней. Черноволосая мама оживала в ее воображении, ободряюще улыбалась ей. Валентина жалела, что рядом на карточке нет отца. Кто он и какой — она не могла себе представить. Но с детства почему-то верила, что папа ее был настоящим героем, как летчик Гастелло, как разведчик Кузнецов, как генерал Карбышев…

Кто-то постучался. Пряча альбом в тумбочку, Валентина откликнулась:

— Да, да, войдите.

Вошел сосед, старик Вершинин, тот самый Вершинин, который подвозил ее однажды на полевой стан и рассказывал историю степной речушки.

— Добрый вечер, Валентина Петровна, извиняйте, соседушка, что потревожил.

— Пожалуйста, пожалуйста, Никифор Герасимович, присаживайтесь, — предложила Валентина, недоумевая, что привело к ней старика.

Вершинин присел к столу, достал завернутые в газету ученические тетради.

— Что же это вы, Валентина Петровна, внука мне портите? Или за человека не считаете? Или хуже всех он? — сурово спрашивал Вершинин.

Валентина опять с недоумением глянула на гостя. Внуков у Никифора Герасимовича много, почти в каждом классе учатся; и старик часто заходил в школу, интересуясь их успехами.

Листая тетрадь, Никифор Герасимович строго говорил:

— Вот посмотрите, тут одна краснота, а вы Сереже тройку в табеле записали по русскому языку, сперва плохо было, а потом милостыню подали. За что неуважение такое?

Валентина покраснела, не зная, что сказать в ответ.

— Я так думаю, Валентина Петровна: что душа припасла, то и на свет понесла. Ребенок ведь, а вы ему поблажку всякую. Не по-таковски надобно, а чтоб понимал да за легким куском не тянулся.

— Извините, Никифор Герасимович, я понимаю — плохо сделала, — смущенно проронила Валентина.

— Мы-то всей душой к вам, детей доверяем. Вы уж, Валентина Петровна, не обижайте нас. Незаслуженная медаль ржавеет скоро. Так-то вот. Прощевайте. Валентина Петровна, не обессудьте, ежели что лишнее сказал.

Старик Вершинин встал, высокий, прямой, как жердь, и зашагал из избы, наклоняясь в дверях.

Валентина чувствовала себя так, будто на голову нежданно обрушился нестерпимо горячий душ. От стыда горели щеки, пылали уши.

«Вот тебе наука на всю жизнь, Валя-Валентина…»

Прибежала Лиля — как всегда нетерпеливая, чем-то взбудораженная.

— Ты еще не одета? Или раздумала идти на школьный вечер? — удивилась она.

— Что-то не хочется…