Село Далекое

Сергей САРТАКОВ СЕЛО ДАЛЕКОЕ

Село стояло на грани между тайгой и степью. Далеко от железной дороги и далеко от хороших грунтовых дорог. На севере и северо-востоке синие, как сумерки, лежали горы, и не было конца их нагромождению. Летом свежестью лесного воздуха, зимой сухим каленым морозом тянуло с гор. Когда в осеннюю лору спускались над миром косматые тучи и заливали долины дождем, над горами висели серые косы сыпучего снега. Оттуда приходила зима.

Полукругом с юга и юго-запада село охватывали бескрайние покосы и пашни. И не было нигде окрест еще таких богатых угодий. Оттого и постройки в селе были крепкие, ладные, а колхозные амбары и кошары для загона скота вытянулись в несколько рядов. И было отрадно смотреть на огромные табуны лоснящегося от нагула скота и думать, что хорошо на селе за время войны поработали старики, женщины и дети, коли не разрушилось в эти годы хозяйство.

Только шатающийся от ветхости мост на выезде из села, дряхлая почерневшая мельница и кой-где упавшие заплоты и сорванные ветром с крыши драницы говорили о том, что тяжесть войны, в тылу упавшая на плечи стариков, женщин и детей, была непомерной и не на все хватало их силы и воли. Но все эти годы по мосту ездили, и жили в домах с упавшими заплотами, и мельница молола, а в плотине под солнечными лучами сиял, как золото, сделанный из свежих сосновых досок новый шлюз.

Я возвращался с поля в село и, чтобы сократить путь, пошел не через мост, а напрямую, через плотину. Солнце низко стояло над лесом, отлогие его лучи падали на проросшую мохом крышу мельницы, и оттого она блестела ярко, будто обмытая дождем или покрашенная масляной краской. На плотине, как всегда, женщины полоскали белье и переговаривались между собой. Но на этот раз заметно было оживление больше обычного.

Я подошел ближе и понял, чем это объяснялось. Какой-то демобилизованный боец, должно быть большой любитель механики, принес к пруду подвесной лодочный мотор и решил испытать его без лодки. Он прикрепил мотор к доскам шлюза, завел, и винт сразу завертелся и стал взбудораживать и выбрасывать со дна целые груды песка, а песок попадал на белье.

Одна часть женщин принялась всячески стыдить и корить незадачливого любителя механики, другая — встала на его защиту и доказывала, что сделал это он не умышленно и никакого вреда не причинил, так как с белья мокрый песок легко смывается. Спорили и переговаривались они, видимо, очень долго, в конце концов забыли о главном виновнике разговора и силились уже доказать только каждая свою правоту. Вспоминали отдельные слова, сказанные той или иной женщиной, и оспаривали их с неугасающей страстью. Нельзя было назвать это ссорой: никто не бранился, не попрекал никчемно другого — это скорей походило на деловую дискуссию, на состязание в логике и красноречии.

В этом споре принимало участие не менее десяти или двенадцати женщин, и только одна из них — высокая, сухощавая, с багровым шрамом от левого уха и наискось через подбородок до правой ключицы — спокойно занималась своим делом и не вступала в общий разговор.

Но вот мало-помалу, среди добродушных фраз, у спорщиц стали проскальзывать и сердитые, колючие обороты речи. И тем острее они становились, чем дальше отклонялись женщины от основного предмета разговора. И, вероятно, безобидный спор мог бы окончиться настоящей ссорой. Но тут распрямилась женщина со шрамом на лице, стряхнула с рук сверкающие на солнце капли воды и негромко сказала:

— Бабы, довольно.

Голос у нее был очень низкий, мужской. Услышать ее слова могли только некоторые ближайшие к ней женщины. Однако сразу словно шелест ветра пробежал над плотиной — и все стихли. Вырвались отдельные, не остывшие еще слова у самых несдержанных, а потом стали слышны только стук вальков и всплески воды. И женщина со шрамом тоже наклонилась к воде и принялась работать вместе со всеми.

Отойдя от плотины, я спросил первую встреченную и немного знакомую мне старушку, что это значит. Та рассказала, что женщину со шрамом зовут Дарьей, что в первые же дни войны ушли от нее на фронт муж и два сына и все трое погибли в боях под Ленинградом. А она сначала все ждала и надеялась, что похоронные — это ошибка, что вот-вот получит она письма, а потом кончится война и вернутся в дом все: и муж и сыновья.

Но дни и месяцы проходили, а писем больше не было. И тогда Дарья поверила, поверила с той же силой, с какой прежде не хотела верить. А война продолжалась, и чуть не каждую неделю кто-нибудь на селе получал похоронные. И тогда Дарья пришла в правление колхоза и сдала в фонд обороны все, что имела: и свою избу, и корову, и птицу, и огород, и личные вещи, и трудодни, что заработала, а сама ушла в город. И более двух месяцев никто не знал, где Дарья и что с ней. А потом прислала письмо уже с фронта. В нем о себе она почти ничего не писала, только передавала приветы родной земле и знакомым и еще просила не забывать ее, отвечать на письма. Но после этого сама не прислала ни единой весточки.