Секта-2

– Для меня никто, – просто ответил Иисус и с трудом отнял руки от изгороди.

– Эй ты! – Конный всадник навис над ним. Римский офицер, закованный в сверкающие вызолоченные латы, в седле держится как влитой, в руке длинное копье. Сотник Гай Кассий Лонгин подслеповато прищурил левый глаз. – Почему остановка?!

– Я хочу пить, нет сил идти. – Иисус представлял собой ужасное зрелище: вспоротая на спине кожа висит лоскутами, лоб рассечен, на животе и груди глубокие ссадины, ноги покрыты свежими рубцами. Лонгин содрогнулся, рассмотрев наконец несчастного. «Что бы ни сделал этот человек, никто не заслуживает такого, даже самый отъявленный убийца!»

– А что же ты, старик? Отчего не дашь ему воды? – крикнул Лонгин Агасферу, но тот лишь покачал седой головой и ушел куда-то в глубь сада, и Гай Кассий, пришпорив коня, крикнул кому-то позади себя: – Дайте этому несчастному воды, иначе самим придется тащить его в гору вместе с его крестом. Живо!

– Благодарю тебя. За то, что облегчил мои страдания, вскоре прозреешь.

Но сотник был уже далеко впереди, отдавал приказы, расчищая дорогу среди озверевшей толпы…

* * *

К исходу шестого часа вечера, когда зной заметно спал, Иисус, чья душа готова была расстаться с телом, но все еще теплилась в нем слабой искрой жизни, увидел, как офицер, прежде распорядившийся дать воды, приближается к его кресту. То, что происходило справа и слева, было поистине бесчеловечным. По указанию Киафы солдаты перебили ноги и руки, разбили головы двум разбойникам, вместе с которыми Иисус был приговорен к казни, и теперь собирались сделать то же самое с Христом. Лонгин подоспел вовремя.

– Ребята, убирайтесь отсюда. Пока я ваш командир, руки и ноги этого несчастного останутся в целости. Пусть он попадет к богам в том виде, в каком родила его мать.

– Но есть приказ, центурион, мы не можем ослушаться приказа, – робко начал было один из солдат. Но Гай Кассий, прервав его, прорычал:

– Здесь я отдаю приказы. Мне наплевать на все слова, что говорят иудейские жрецы. Все они помешанные. Как можно было распинать этого, – он кивнул в сторону Иисуса, – вместе с каким-то отребьем?! Уходите, я сам добью его. Он заслужил милосердную и быструю смерть.

Дождавшись, пока Лонгин оказался совсем рядом, Иисус, разлепив пересохшие губы, попросил:

– Добей меня, сжалься.

Лонгин медлил. Убивать было ему не внове, солдат есть солдат, но здесь, сейчас была не честная битва, перед ним был несчастный, все преступление которого, как довелось услышать Лонгину, заключалось лишь в каких-то дерзких словах. Разве можно за слова так терзать человека? Пожалуй, и впрямь лучшим для этого бедолаги будет раз и навсегда отмучиться.

– Ты сам попросил меня. Не обессудь. – Лонгин взял копье на изготовку. – Хочешь сказать что-нибудь перед смертью?

– Иди и смотри. – Иисус закрыл глаза, и в следующее мгновение копье пронзило его плоть, глубоко войдя между пятым и шестым ребром. Многострадальное его тело дернулось в последний раз и затихло, а сотник потянул за древко и не успел уклониться, как кровь, фонтаном хлынувшая из раны, угодила ему прямо в глаза.

– Ах ты! – Лонгин зажмурился, потянулся к притороченной у седла фляге с водой, но на привычном месте ее не нащупал. – Да что за…

И тут он словно помимо воли своей открыл глаза и понял, что все вокруг теперь доступно его взору: и фляга, непривычным образом оказавшаяся по другую сторону седла, и конская грива, в которой он различал теперь каждый волос, и подножие креста этого… этого…

– Господи! – прошептал Лонгин. – Ведь это был ты! Ведь это тебя я ударил копьем! Благодарю тебя, Господи! Прости меня. Прости…

* * *

Копье, снятое с древка, Гай Кассий Лонгин поместил в деревянный, окованный железом солдатский сундук. Спустя ровно год со дня казни он вышел в отставку и уехал в Рим, где основал первую римскую христианскую общину, члены которой поклонялись копью, как великой святыне, а самого Лонгина произвели в ранг первого из святых новой веры.