Сексуальная жизнь в Древней Греции

Афиней (Ath., xii, 510b), цитирующий вышеприведенные слова Софокла, упоминает затем мнение Эмпедокла, согласно которому некогда род человеческий не знал иных богов, кроме богини любви, в честь которой люди справляли празднества жизни.

ВСЕМОГУЩЕСТВО ЧУВСТВЕННОСТИ В ГРЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

В эпоху создания гомеровских поэм велениям чувственности покорствовали и сами боги. Чтобы обрести возможность помочь грекам в их безнадежной борьбе, Гера решает очаровать своими прелестями супруга. Она наряжается и украшается с превеликим тщанием, как о том повествует Гомер ("Илиада", xiv, 153), наслаждаясь обстоятельным перечислением деталей. Не довольствуясь этим, под надуманным предлогом она берет у Афродиты "магический пояс любви и желания, которому покорны сердца всех богов и живущих на земле смертных". Афродита повинуется великой царице неба: "Так говоря, разрешила на персях иглой испещренный // Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались; // В нем и любовь и желания, лепет любви, изъяснснья, // Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных". После этого великая богиня прибегает за помощью к Гипносу, богу сна; она умоляет его погрузить Зевса в сон после того, как царь богов насладится с ней радостями любви; тогда у нее будут развязаны руки и она сможет помочь грекам.

Устрашенный Гипнос наотрез отказывается исполнить опасное поручение богини; лишь после того как она торжественной клятвой клянется даровать ему в награду одну из Харит, бог сна идет ей навстречу. Вместе с Герой отправляется он на гору Иду, с вершины которой Зевс созерцает бой греков с троянцами. Гипнос превращается в птицу и усаживается на высокую ель поджидать окончания любовных утех Зевса и Геры, описанию которых Гомер отводит более шестидесяти строк.

Гера изобретает различные предлоги, чтобы объяснить, зачем она так принарядилась; притворно прося прощения за то, что собралась в дальний путь, она разжигает в боге желание. Зевс потрясен ее красотой и говорит, что никогда прежде не горел таким желанием при виде женщины, как теперь; с простодушием, равного которому мы не найдем ни в каком другом произведении мировой литературы, чтобы польстить (!) жене, он разворачивает перед ней внушительный список женщин, покоившихся в его объятиях, которые не смогли разжечь в нем страсть, подобную испытываемой ныне.

В ответ на его уговоры без отлагательств предаться любви прямо на месте Гера замечает, что здесь их может увидеть кто-нибудь из богов, и предлагает удалиться в их супружеский покой в Олимпийских чертогах, где она утолит все его желания.

Гере быстро ответствовал туч воздыматель Кронион:

"Гера, супруга,ни бог, на меня положися,ни смертный

Нас не увидит: такой над тобою кругом распростру я

Облак златой; сквозь него не проглянет ни самое

солнце,

Коего острое око все проницает и видит"

Рек - и в объятия сильные Зевс заключает супругу.

Быстропод ними земля возрастила цветущие травы,

Лотос росистый, шафрани цветы гиацинта густые,

Гибкие, кои богов высоко от земли поднимали.

Там опочили они, и одел почивающих облак

Пышный златой,из которого капала светлая плата.

Так беззаботно, любовью и сном побежденный, Кронион

Спал на вершине Идеискои,в объятиях Геры супруги.

[перевод H И. Гнедича]

Хотя эта сцена из четырнадцатой книги "Илиады" является гимном всесильной чувственности, непревзойденным по той наглядности, с какой выразила себя здесь наивная поэзия, однако и в "Одиссее" мы обнаружим единственный в своем роде пример прославления всепобеждающей красоты. Я имею в виду эпизод из восьмой книги "Одиссеи" (viii, 266 ел.) - ниже я буду говорить о нем подробнее, - в котором Афродита наставляет рога своему мужу невзрачному хромому Гефесту, предаваясь любви со статным богом войны Аресом, дышащим молодостью и силой, - любви, конечно же, беззаконной, зато тем более сладостной. Однако вместо того, чтобы с болью в сердце скрывать свой позор от других, обманутый муж созывает на

пикантное зрелище всех богов: взорами, исполненными сладострастия, глядят они на обнаженных любовников, которые сплелись в тесных объятиях. Гомер завершает описание этой сцены следующими словами:

К Эрмию тут обратившись,сказал Аполлон,сын Зевеса: "Эрмий,

Кронионов сын,благодатный боговвестоносец, Искреннемне

отвечай,согласился ль бы ты под такою Сетью лежатьна постели

одной с золотоюКипридой?" Зоркий убийца Аргуса ответствовал

так Аполлону: "Если бмогло то случиться,оцарь Аполлон

стреловержец, Сетью тройной бы себя я охотно опутать

позволил, Пусть на меня бы,собравшись,богини и боги

смотрели, Только б лежать на постели одной с

золотоюКипридой!" Так отвечалон;бессмертныеподняли

смехнесказанный.

[перевод В. А. Жуковского]

Итак, здесь нет ни слова порицания, нет даже нравственного негодования; попрание супружеской верности самой богиней любви доставляет блаженным бессмертным только лишний повод для острот и веселья. Весь этот любовный эпизод есть не что иное, как гимн неприкрытой, обнаженной чувственности; это почти животное оправдание того, что зовется "грехом" в эпоху, ставшую свидетельницей победного марша ханжеской морали.