Секреты крылатых слов и выражений [СИ]

— Домой? — до Марко дошёл смысл сказанного. — Но, ведь, вы возьмёте меня обратно? Не обманете? Я умоляю вас!

— Ступай с лёгким сердцем, мы будем ждать тебя.

Марко опустился на колени и с благоговением поцеловал морщинистую руку дона Алессандро.

РУКУ ПРИЛОЖИТЬ

На Руси «приложением руки» или рукоприкладством никого не удивишь.

Это в благословенной Европе, говоря о преступниках, сетуют, мол, «в детстве он стал жертвой насилия». Наш же человек, гордится тем, что он в молодые годы бывал бит.

— Ох, папаша меня порол. Ох, порол, — прикрывая глаза и улыбаясь воспоминаниям, произносят в таких случаях.

Битьём нас не пронять. Мы народ духовный. Поэтому и самые страшные раны — душевные.

Хотя, и тут не как у других.

Быть в детстве слабым, рябым, кривоногим? Ерунда!

Не нравиться девицам? Пустое!

Двоечником? Чушь!

Носить неблагозвучную фамилию — вот ужас и позор. Именно эти дети, вырастая, стремятся в политику или в правоохранительные органы. Что бы отомстить!

И, посему, не должны мы ни на кого равняться. Мы — сами по себе.

А, отними у нас духовность, что получится? Нация преступников, ставших «в детстве жертвами насилия»…

СВИНЬЮ ПОДЛОЖИТЬ

Никто так не умел «подложить свинью» своему собрату–писателю, как Лев Николаевич Толстой.

Бывало, выйдет очередной номер «Современника», авторы соберутся в ресторане, пьют шампанское, неспешно беседуют, поздравляют друг друга.

— Иван Сергеевич, ваши «Записки охотника» неподражаемы. Так просто и проникновенно никто ещё не говорил с нашим читателем.

— Аполлон Николаевич, верите, нет, но я плакал, читая «в янтарном зареве пылающих небес». Так сердце защемило, дорогой вы мой.

— Дмитрий Васильевич! Читал! Читал и страдал с Вашими героями.

Вдруг, в дверях шум, топот, крики. Появляется Лев Николаевич. Без шапки, шуба соболья распахнута, кружева на рубахе вином залиты.

— Празднуете? — вкрадчиво спросит. — А, что–то не весело.

Стоит, покачивается, руками в косяки упирается. В глазах то ли ярость, то ли хмельное буйство.

— Сейчас к цыганам едем, оттуда к барышням. Затем на тройках ко мне в Ясную Поляну.

Всполошатся писатели, захлопочут, задвигают стульями.

— Господа, что он себе позволяет?

— Я, слава Богу, уже не мальчишка какой!

— И что же, что граф? Доколе это терпеть можно?

— Николай Алексеевич, право, оградите нас от него.

— Я вот сейчас встану и откажусь.

Один Некрасов, пожалуй, и сохранит спокойствие. Посетует на горячего собрата, извинится за него. Одного по плечу похлопает, другому намекнёт, что, мол, действительно, встряхнуться не помешает, третьего крутым нравом графа припугнёт. Пошумят, литераторы, понегодуют, да и смирятся. Двинутся за шубами, глядь, а Толстой–то в кресле уснул! Начнут тормошить, а тот и понять не может где это он.

— Вставайте, граф, пора к цыганам.

— К каким цыганам? — зевнёт буян. — Увольте господа. Устал.

И дальше спать завалится.

СДВИНУТЬ С МЁРТВОЙ ТОЧКИ

Михаил Никифорович (Катков) легко взбежал по мраморной, свежевымытой лестнице на второй этаж и остановился у своего кабинета. По–деловому прищурившись, взглянул на медную табличку с вытравленными буквами «Редактор». Табличка успела потемнеть от времени, и вэтом чувствовалось некое постоянство. Дверная ручка же, наоборот, являла взору свои блестящие бока.

— Символично, чёрт побери, — вполголоса произнёс Михаил Никифорович и вставил ключ в замочную скважину. Странно, дверь не была заперта. В полутьме кабинета, рядом с массивным редакторским столом, угадывалась фигура человека. Ранний посетитель сидел на краешке стула, перебросив ногу на ногу и обхватив колено сцепленными пальцами.

— Отличное утро, не правда ли, Фёдор Михайлович? — произнёс Михаил Никифорович деланно радушным тоном и прошёл к окну. Потянул за витой шнурок, раздвигая шторы, и, вздохнув про себя, опустился в кожаное кресло за столом.

Достоевский молчал, глядя, не мигая, на стеллаж с книгами. Веки на его желтоватом лице набрякли, губы казались бескровными.

— До чего неприятное и, одновременно, одухотворённое лицо может быть у человека, — мелькнула мысль у Михаила Никифоровича.

— Принесли новые главы? — притворно весело обратился он к Достоевскому.

— Тупик, — Фёдор Михайлович, поднял глаза и зло улыбнулся. — Мёртвая точка.

— Увы, увы, — протянул редактор и осторожно спросил — Вы опять играли?

— И да, и нет. Впрочем, какая разница? Тем не менее, положение моё совершенно безвыходное.

— Помилуйте, голубчик, — Михаил Никифорович прижал пухлые руки к груди. — Безвыходных положений не бывает.

— Что за пошлость? — Достоевский порывисто встал и брезгливо скривил губы. — Говорите, как какой–нибудь приказчик. «Безвыходных положений не бывает», — передразнил он.

Подошёл к окну, затряс, пытаясь открыть, оконную раму. Не смог, шагнул назад и горячо зашептал, — Выгляните на улицу. Кругом безысходность. Из одного тупика в другой. Не выходя из первого, в следующий. Зачем же врать?

Снова сел на стул, нервно закинул ногу на ногу. Глаза его потухли.

Редактор, перекладывал на столе папки с бумагами и обиженно молчал.

— Простите, — наконец, глухо произнёс Фёдор Михайлович. — Мне жаль.