Секретарь обкома

Может ли он что-либо сделать! А кто же тогда и может? Конечно, он может все. Но как ему об этом скажешь, как надоумишь его, какой подашь знак? Все это немыслимо в простом, строгом, симметрично обставленном кабинете делового человека, перед этими портретами государственных деятелей. Почему еще не лето и даже еще не та весна, когда на улице тепло и когда ходят пароходы; когда еще нельзя плыть по Кудесне, как плыли прошлым летом в теплой черной ночи с Николаем Александровичем Суходоловым, и нельзя уехать в далекие сухие сосновые леса, на обрывы, с которых видна синяя бескрайняя даль; не с Птушковым бы брести по шоссе через болотистую равнину, с другим бы, с этим колючим, устремленным, беспокойным…

— Мне очень тяжело, Игорь Владимирович, — кое-как смогла сказать Юлия.

— В театре что-нибудь?.. Но это же можно…

— Ах, нет! Не в театре. — Юлия даже топнула ногой о натертый скользкий паркет. — Нет! Совсем нет!

— Дома?

— Здесь! — Она это почти выкрикнула, прижав руку к груди.

— Вам нездоровится?

— Да, — сказала она, резко поднимаясь. — Простите меня, я не должна была приходить.

сюда. — И быстро, стуча каблуками, пошла к двери.

Владычин догнал ее, взял за руку.

— Юлия Павловна! Это вы меня простите. Но я ничего не понимаю. Можете мне объяснить как-нибудь понятней?

— Этого, Игорь Владимирович, не объясняют. — Она высвободила руку из его руки. — Это чувствуют. — Сказала и вышла в дверь.

Спускаясь по лестнице со второго этажа, она мысленно видела, как стоит посреди своего кабинета Владычин, удивленный, недоумевающий, и смотрит на закрывающуюся за нею белую резную, дверь с большой бронзовой ручкой в виде лапы крупного хищного зверя. Рука Юлии еще чувствовала холод этой лапы.

Внизу ее задержали: не был отмечен талончик пропуска. Она чуть было не заплакала от отчаяния. Она не могла вновь подниматься, к кому-то идти. Милиционер понял ее состояние — позвонил по телефону, видимо — секретарю Владычина, и, получив нужный ответ, сказал:

— Пожалуйста, гражданка, идите. Не волнуйтесь, пожалуйста. — И даже распахнул перед нею дверь.

Нет, еще не так много было времени. В кабинете Владычина оно летело быстрей. По уличным часам оно шло медленней: было только шесть. Куда идти? Что делать? Села в автобус, доехала до той улицы, с которой надо было сворачивать в улицу Гурия Матвеевича Черногуса.

Черногус встретил ее почти с распростертыми объятьями.

— Это хороший знак, что вы пришли, Юлия Павловна! — воскликнул он радостно. — Я убежден, что вы не знаете, какой сегодня день. Но вы пришли именно в такой день, в какой без зова и приглашения являются только настоящие. Истинные друзья.

— Это ваш день рождения?

— Да, да! Шестьдесят пять стукнуло. Видите, какой порядок соседки навели: пол вымыли, все выколотили, вытряхнули, занавески постирали.

Юлия увидела, что круглый стол раздвинут, на белой свежей скатерти стояли бокалы, рюмки, бутылка шампанского, ваза с яблоками и мандаринами. Была даже бутылка коньяку.

— Вы ждете гостей? — спросила она с некоторым огорчением.

— Нет, нет, — ответил он поспешно. — Я никого не звал, никому ничего не сказал. Но если кто знает или чует, как вы, например… Друзья, говорю, друзья… Давайте по бокальчику шампанского, а?

— Лучше коньяку, Гурий Матвеевич.

— Правильно, я тоже до этой шипучки не охотник. — Он принялся откупоривать бутылку с коньяком. — Бывало, мог, знаете, хорошо выпить. Сейчас, после этой истории с сердцем, побаиваюсь. Откровенно говоря, врачи запугали. Но ведь их, врачей, слушать — заранее умирать надо. Того нельзя, этого избегайте, третьего ни-ни. А что можно? Манную кашу на воде да физкультурную зарядку по утрам, и то лежа в постели: вдох — раз, выдох — два. Тоскливое существование. А вы что сегодня такая бледная, Юлия Павловна? При вашем имени это вам не идет. «Блестящая» должна быть всегда блестящей. Ну, за ваше здоровье! — Он поднял наполненную рюмку.

— Как же так! На ваших именинах — и за мое здоровье! Нет, Гурий Матвеевич, за ваше, за вашу молодость, за вашу жизнерадостность. Вы удивительный человек. — Юлия коснулась своей рюмкой его рюмки, выпила коньяк и, морщась, стала очищать от кожицы оранжевый яркий мандарин. Мандарин был такой спелый; что от кожуры, если ее сжать в пальцах, как бы шел тонкий дымок — из открывшихся пор стреляли струйки летучего ароматичного масла. Юлия постреляла ими себе в лицо, они холодили, освежали, от них веяло трансатлантическими пароходами.

Вторую рюмку она налила сама. Но когда взялась за третью, Черногус остановил, на ее руку положил свою.

— Вам нехорошо, Юлия Павловна? — Он внимательно смотрел ей в лицо.

— Нет, мне хорошо, Гурий Матвеевич. У вас мне очень-очень хорошо.