Секретарь обкома

Юлия свернула в улицу, в настоящую окраинную улицу бывшего губернского города — без мостовой и без тротуаров, с домиками, в которых окна плотно заставлены цветами в горшках, с длинными дощатыми серыми заборами, за которыми стоят тихие, заросшие яблоневые и вишневые сады, с тем брехом собак из подворотен, когда виден лишь черный мокрый нос и свирепо оскаленные желтые зубы. Такие улицы живописны летом, они порастают травой, по ним утром — в поле и вечером — с поля гоняют козье стадо. Забредешь в такое местечко теплой июльской порой, вдохнешь запахи садов, услышишь тишину, тревожимую только криками ребят, которые где-то играют в прятки или в «попа-загонялу», и мысли твои примут благостное, умильное направление: переехать бы сюда, в эту улочку, с тех каменных главных городских магистралей, где ты живешь сейчас, променять бы шум центра на эту патриархальную тишину, на эту непосредственную близость ко все исцеляющей матушке-природе.

Иное дело осенью. Юлия скользила на глинистых колеях, разъезженных посредине улицы, с трудом отыскивала, куда бы ступить, обходила огромные застойные лужи; каблучки ее вязли, засасывались в почву. Она шла мимо черных от дождя, мокрых и, если коснуться, скользких заборов, мимо голых пустынных садов. Даже псы в эту пору молчали, уныло сидя в своих будках.

Кто-то, шлепая башмаками, быстро шел сзади. Юлия не обернулась: она обдумывала, как бы половчее перескочить через неширокую, но предательскую — с очень скользкими краями — канавку. Она вскрикнула от неожиданности: чьи-то руки ее подхватили и перенесли через грязь.

— Виталий? — Она рассматривала раскрасневшееся лицо молодого поэта. — Как вы здесь очутились?

Юлию раздосадовало появление Птушкова. Он ей мешал, он был неинтересен. Он ничего не понял в тот воскресный вечер, когда Соня не дала ей побыть с Владычиным, когда обидела ее и, как Юлии казалось, просто оскорбила своими неуместными замечаниями. Юлия не высидела тогда дома. После ухода Владычина и Черногуса, после того как Соня села играть в карты с Суходоловыми, Юлия выбежала на улицу, не зная, куда пойти, к кому кинуться со своими обидами. Ей припомнился адрес, названный однажды Птушковым. Она нашла его дом, прочла под аркой ворот в списке жильцов: «В. Н. Птушков, кв. 14», нашла эту квартиру и там, в длинном коридоре, постучала в дверь, на которую, небрежно кивнув головой, указала впустившая ее соседка поэта.

Зачем все это Юлия делала, она объяснить бы не смогла. Делалось все в торопливом нервном ознобе, какой не раз испытывала Юлия в своей бестолковой и тоже нервной, торопливой жизни.

На стук, распахнув дверь, вышла очень молоденькая женщина, о которой лучше было бы сказать — девочка, и ангельски звенящим голоском пригласила: «Пожалуйста, проходите». Но, увидев Птушкова, лежавшего на диване с книгой в руках, и поняв, конечно, что этот ангелочек — его жена, Юлия сказала: «Нет, нет, я не войду. Мне нужен на минутку товарищ Птушков».

Птушков уже успел вскочить с дивана, он торопливо притворил дверь перед носом Юлии, и Юлия слышала, как он полушепотом говорил за дверью: «Это из ВОКСа, понимаешь? Из Всесоюзного общества культурных связей с заграницей».

Юлия уже бежала через двор, ей уже не нужен был никакой Птушков, лишь бы поскорее убраться из этой, как ей казалось, ямы. Но Птушков догнал Юлию. Он взял ее под руку; она дернулась, стараясь вырвать локоть из его пальцев. Не вырвала, он держал ее крепко.

— Вы божественная! Я никогда этого не забуду.

— Чего? — Всем лицом она резко повернулась к нему. В глазах ее было бешенство. — Чего вы не забудете?

Он был несколько озадачен.

— Что вы пришли ко мне. Сами пришли. Я так вас ждал все это время, так ждал…

— Я ошиблась адресом! Понимаете?

— Нет, вы не ошиблись адресом, Юлия Павловна. Вы спросили меня, назвали мою фамилию.

Юлия не ответила, повернулась, пошла. Он шел рядом. Он предложил зайти в кафе, она согласилась.

Сели за дальний столик, в желтый от шелковых абажуров сумрак. Птушков заказал вина, закусок. Он бережно поглаживал тонкую, маленькую кисть ее руки, лежавшую на столе, смотрел добрыми теплыми глазами.

— Вы меня избегаете, я боялся вам навязываться, но ещё не было минуты, нет, не было такой минуты, клянусь вам, Юлия Павловна, чтобы я не думал о вас.

— А как же ваши стихи, поэзия? — с усмешкой сказала она. — Если вы думали только обо мне?

— Что стихи, что поэзия! Для меня единственная поэзия — вы, вы, Юлия Павловна! Я это понял, только вы.

— А тот ангелочек… у вас в комнате… Это же, надо полагать, ваша жена, супруга, мадам Птушкова?

— Я вам говорил: сегодня она есть, завтра ее не будет.

— Но с тех пор прошло довольно много времени, было не одно «завтра».

— Юлия Павловна, не в этом же дело.

— Впрочем, да, не в этом. Налейте-ка мне. Что это у вас — «Розовый мускат»? Вы пьете такую сладкую гадость? Закажите лучше водки. Если у вас нет денег… — Она раскрыла свою сумочку.

— Что вы, что вы! Почему вам так нравится обижать людей?

У Юлии и без этого шумело в голове после обеда. Водка, которую она потребовала, ещё добавила шуму.