Секретарь обкома

Иногда подкрадывалась мысль: «А что, если она не поправится? А что, если?..» Холодел от этой мысли, и сам был готов метаться по простыням и подушкам в таких же муках, что и Соня, А, может быть, и в ббльших, неизмеримо больших. Нет, этого не могло быть, нет. Он не мыслил свою жизнь без нее. Жизнь без Сони теряла всякий смысл. «Соньчик, Соньчик! Уже время. Прими лекарство. Слышишь?» Она послушно проглатывала очередную порцию какой-нибудь дряни.

А жизнь тем временем шла вокруг своим чередом. Что из того, что тяжело больна Соня, что из того, что в ожидании перелома болезни так изводится он, какой-то Василий Антонович, — область, хорошо потрудившаяся в минувшем году — весной, летом, осенью, щелкала тысячами костяшек счетов, скрежетала сотнями арифмометров, черкала карандашами и чернилами по бумаге и, как говорят в деловых хозяйственных кругах, подбивала итоги. Днем об этих итогах Василию Антоновичу докладывали в его кабинете. Итоги радовали.

— Что ж, Василий Антонович, мы не герои, — сказал однажды Сергеев. — Но государству уже продали мяса в размере одного и восьми десятых годового плана. Продажа продолжается. Мы, в облисполкоме, убеждены, что к концу декабря перевалим за два.

— Мы заложили мощнейший фундамент под дальнейшее развитие хозяйства области! — радовался Лаврентьев. — В новом году рванемся вперед так, что, пожалуй, придется кое от кого перешпиливать кое-кому другому геройские знаки.

— За них, что ли, работаешь, Петр Дементьевич? — пасмурно спросил, Василий Антонович.

— Они тоже штука приятная, Василий Антонович.

Василий Антонович стал рассказывать Лаврентьеву о том, о чем не сказал в свое время, возвратись из последней поездки к Артамонову. Он рассказал о поведении Артамонова в тот день, когда ему вручали награду в Кремле, о тех сложных и тяжких чувствах, какие, по предположению Василия Антоновича, испытывал Артамонов, принимая из рук Ворошилова красные коробочки с орденом Ленина и Звездой Героя.

— Он снова обманул нас, — сказал Лаврентьев. — Я справлялся — никакого письма в ЦК он и не думал отправлять.

— Что же делать?

— Что партийный долг велит. Что подсказывает совесть, Василий Антонович.

Они позвали Владычина, рассказали обо всей странной и нечистой истории, какая происходит в Высокогорской области, задевая краем и Старгородчину.

— Вы меня извините, товарищи, вы старше меня, опытней, — сказал Владычин, выслушав обстоятельный рассказ Лаврентьева. — Но я вас не совсем понимаю. Это страшное дело. Насколько я понял, Артамонов был когда-то отличным организатором, хорошим работником. Сделал очень многое для Высокогорской области. Но случилось так, что, чем больше накапливалось у него успехов, тем все больше разрастался его аппетит. А известно, что у всего есть свой потолок.

— Это неверно, — возразил Лаврентьев. — С теорией потолка я не согласен.

— Может быть, я не точно сказал, — ответил Владычин. — Да вы меня еще и не дослушали. Возьмем, в пример, авиацию. Самолеты с поршневыми моторами давно достигли потолка, доступного такой технике. И дальше рваться на них — только ломать технику, только рисковать жизнями летчиков. Чтобы преодолеть потолок, нужна была новая техника. Она появилась — реактивная авиация. Артамонов, видимо, достиг потолка, возможного при усвоенных им методах руководства. Надо было переходить на новые — на всеобщее творческое движение масс. Это труднее, хлопотнее, кропотливее. Артамонов не разобрался в новой обстановке. Он, жал и жал на старую технику руководства и, как видно, запутался. Он стал гнаться за личными успехами, которые бы продолжали утверждать его, как выдающегося руководителя, к чему он уже привык, с чем сжился и без чего не мыслил свое существование. И если таких успехов не было, их надо было создавать искусственно, имитировать. Что и делалось в Высоко-горске. Я так думаю. Но, может быть, я ошибаюсь. Повторяю: мой опыт неизмеримо меньше вашего. Василий Антонович и Лаврентьев молчали. Оба они думали о том, что Владычин в немалой доле прав. Другие объяснения поступкам Артамонова трудно найти. Не скажешь же о нем, что он сознательно разорял колхозы и совхозы области, сознательно подрывал животноводство, расшатывал экономику, порождал недовольство у людей. Не первый год знали его в партии, и немало доброго сделал он в Высокогорске за десять лет своего секретарства.

— И вы, по-моему, совершенно неправы, — пользуясь их молчанием, добавил Владычин, — оттягивая намерение обратиться в ЦК. Я бы написал письмо. И чем скорее, тем лучше.

— Да, пожалуй, так, Петр Дементьевич, — сказал Василий Антонович. — Мы слишком долго выясняли — будет ли это этично или это не будет этично по отношению к Артамонову. Мы достигли такого рубежа в своих колебаниях, за которым — со всей прямотой говорю самому себе — уже лежит не что иное, как беспринципность, и даже можно сказать крепче: прямо пособничество.