Секретарь обкома

— Вот я вам скажу, если красоток дело коснулось, — заговорил Ковалев. — Ко мне один пришел и говорит: «Мучаюсь, говорит, сомнениями, товарищ секретарь. Разъясните мне, освободит» душу от груза размышлений. Как жить человеку? Можно строить, создавать, всю свою жизнь посвятить людям. Это хорошо?» — «Хорошо, говорю, очень хорошо». — «Вот и я так думаю. А товарищ мой один совсем иначе считает. Он говорит: иди ты со своими стройками, умирать будешь, что вспомнишь? Доменную печь или шагающий экскаватор. А я Дусь своих вспоминать буду, которые меня любили и я которых любил. А это как понимать, товарищ секретарь?» — «Что ж, говорю, и Дуси не плохо. Любовь, дорогой друг, чудесное чувство. Боюсь, что без него и доменных печей не было бы, и шагающих экскаваторов. Ни доменной печью Дусю не заменишь, ни Дусей доменную печь. Как-нибудь уж так, в комплексе рассматривайте все». — «Считаете?» — «Да, считаю». Так что вы думаете? Вчера в ЦК заскочил в обеденный перерыв, кляузу мне показали. Накатал-таки на меня цидулю. Секретарь обкома на моральное-де разложение его ориентировал!

Разошлись поздно. Василий Антонович заказал Старгород, поговорил с Софией Павловной. Слышно было не очень хорошо. Половины он не понял. Но ему важно было услышать ее голос, и спать он лег довольный.

Дни шли, пленум работал. Василий Антонович встретился за это время с министром химической промышленности, окончательно договорился о замене Суходолова. Министр повторил, что в министерстве давно сложилось мнение о Суходолове как о слабом работнике, но освобождать его не решались из-за него, Василия Антоновича, который занял другую позицию и поддерживает Суходолова. Конфликтовать не хотели, секретарь обкома — это секретарь обкома, ему на месте многое виднее, чем работникам министерства в Москве. Министр распорядился подготовить приказ о назначении новым директором на Старгородский химкомбинат главного инженера комбината.

Дело как будто бы было сделано. Но на душе у Василия Антоновича было нехорошо. Во-первых, удручало, что так легко расстаются с Николаем: чернильная загогулина росписи на листе бумаги — и человека нет. Во-вторых, беспокоило то, что именно он, его друг, хлопочет об освобождении Николая, о назначении нового директора. И, в-третьих, вновь Василию Антоновичу указали на его вину, что дело тянулось так долго.

К концу пятого дня пленум закончил работу. Выступали секретари ЦК, подводили итоги обсуждения вопросов, дали анализ положения в сельском хозяйстве, развернули программу новых работ.

Назавтра Василий Антонович отправился в ЦК, к секретарю, имя которого ему было названо ещё в тот день, когда Василий Антонович выступил на пленуме.

Поговорили о делах в области, Василий Антонович перечислил все вопросы, какие его волновали: строительство дорог, переустройство селений, механизация, реконструкция водных путей. Секретарь ЦК во всем его поддерживал. А затем заговорил сам:

— Я с вами вот о чем хотел поговорить, — сказал секретарь ЦК. — Вы интересно рассуждали о партийных комитетах на селе. Разверните такой опыт пошире. Посмотрим вместе, что получится. Сообщайте о результатах. Это очень интересно.

Василия Антоновича подмывало рассказать о разговоре с Артамоновым, который считает, что можно и так и так, не в том, мол, суть, а только в том, чтобы давать мясо, хлеб, молоко. Но не сказал. Посчитал, что это будет уж слишком мелко. Не ссылаясь на Артамонова, он высказал свои мысли об идейном воспитании коммунистов, о том, что для коммуниста годятся далеко не все пути, ведущие к цели, а только те, которые соответствуют идеалам строительства коммунистического общества, высоким, светлым и благородным.

— Безусловно, — поддержал его секретарь ЦК улыбаясь. — Тут у нас с вами расхождений нет и быть не может.

Секретарь ЦК ещё несколько лет назад сам был секретарем обкома. Он понимал Василия Антоновича с полуслова, отлично разбирался во всех его трудностях и сложностях, и разговаривать с ним, конечно, было легко. В его кабинете Василий Антонович чувствовал себя просто и значительно уверенней, чем на трибуне Кремлевского зала. Он сказал об этом секретарю.

— Честно говоря, — ответил тот, — я тоже и до сих пор, хотя уже не раз побывал на этой трибуне, все равно волнуюсь. Ведь тебя слушают тысяча, а то и две тысячи людей, и сказать им надо такое, чего хотя бы частично они не знали без тебя, сказать хотя бы немножко нового, а если уж и не нового, то, во всяком случае, и о старом по-новому. Иначе ты пропал. Требовательная трибуна. Понимаю вас, товарищ Денисов.