Секретарь обкома

В чайной возникали споры, диспуты, перебранки. А чаще за столами текла мирная беседа про все, кто что знал. Стоило городскому писателю появиться в чайной, его непременно начинали расспрашивать про писательскую жизнь. Верно ли, что у такого-то писателя сто миллионов на сберегательной книжке? А верно ли, что такой-то вообще денег не считает, правительство определило ему открытый счет — бери из банка сколько хочешь? А над чем работает сейчас такой-то? А почему не видно, не слышно такого-то? — выпустил после войны книжку, и на этом точка. Были и другие, которых интересовало: а как это пишут, как что придумывают? Или все из жизни? Ну, а с чего начинают, ну как вот начало получается? Даже старики не были равнодушны к писательской жизни, к делам литературы. По-своему, по-разному, но дела эти занимали всех. Терпеливо объяснял и разъяснял Птушков, отвечал на десятки вопросов. Попытался было почитать свои стихи. Слушали вежливо, тихо, но и реагировали только из вежливости: «Да… вот как… что ж!..» Огорчился, решил, что слушатели, видимо, не доросли до понимания настоящей поэзии. Его стихи рассчитаны на людей с тонким восприятием, с воспитанными, развитыми чувствами. А тут народ был неинтеллектуальный, огрубевший в борьбе с природой, сухой.

Он, в свою очередь, расспрашивал посетителей чайной о их жизни, о их желаниях и думах. Высказался однажды о русской печке — какая в ней заключена поэзия и какая животворная сила: печка греет, печка кормит, на печке можно спать, на печке люди родятся.

Посмеялись, сказали: это хорошо вот так, из города на время приехав, умиляться. Русская печка, верно, была великим изобретением народа. Но, дорогой товарищ, бери печку нашу вместе с избой, дай нам добрую городскую квартиру с водопроводом и газом. Меняем, не задумываясь; в придачу ещё и корову с поросенком получишь, коромысла и ведра, чугуны и вилы, решето и толкушку.

Однажды в чайную зашел широкоплечий человек в черном полупальто с барашковым серым воротником, в такого же меха высокой шапке, в белых, обшитых коричневой кожей бурках. По тем приветственным восклицаниям, какими его встретили, Птушков понял, что это тот самый инженер Лебедев, который занимается механизацией животноводства в колхозе. Присутствующие в чайной их познакомили.

— Очень рад, — сказал Лебедев. — Они здесь — черти дремучие. К ним культуру пожарным насосом качать надо. А мы, как известно, шприциком ее вводим. Что, неверно говорю? Засмеялись. Кто-то сказал:

— Верно или неверно, но и от истины недалеко.

— Так что очень хорошо, товарищ Птушков, что вы здесь. Может быть, вокруг вас этакий вен-тиляторчик заработает, воздух освежится. Только за ихними девками не вздумайте бегать. Это же чертовки, русалки.

— Особенно вдовы! — снова сказал кто-то, и после этого смех стал всеобщим.

Лебедев ухмыльнулся.

— Вот видите, — обратился он к Птушкову, — каждый шаг знают. Дремучий народ, говорю. И на что, думаете, намекают? На то, что я с вашей хозяйкой, с Натальей Дмитриевной, все вместе да вместе. Жених, говорят, да невеста. Эх, вы, олухи царя небесного! Да у меня детей двое, старшему двадцать первый год.

— Ну вот сынок бы ваш с дочкой, а вы, как говорится, с мамой!..

Лебедев махнул рукой: ну вас, таких не переговоришь.

— Харч-то есть тут какой-нибудь? Ему принесли борщ, принесли гуляш.

— А вообще, — сказал он, — был бы я не женатый… Замечательная она женщина, товарищ Птушков, Наталья-то Дмитриевна. В чрезвычайно трудных условиях подняла в колхозе молочнотоварную ферму. И ещё выше пойдет со своими показателями. Умная, настойчивая, энергичная…

Лебедев говорил, прихлебывая с ложки горячий борщ, а Птушкову вновь виделась крепкая хозяйкина фигура, ее бедра и такая грудь, какими вдохновлялись самые талантливые мастера времен Возрождения.

— Да, да, да, — поддакивал он Лебедеву, все дальше и дальше уходя мыслью от застольной беседы. На днях он звонил Юлии. Не хочет разговаривать, вешает трубку. Неужели она не понимает, что сидит он здесь из-за нее.

— Согласны? — услышал он вопрос Лебедева.

— В каком смысле? — спросил, чтобы выйти из положения.

— Ну как — в каком? Возьмем ружья да и отправимся.

— Ах, вы имеете в виду охоту!

— Не имею в виду, а прямо говорю о ней.

— Нет, товарищ Лебедев, я не охотник… Откровенно говоря, ещё и ружья никогда не держал в руках. Да и жалко же будет убивать животных. Я предпочитаю любоваться природой. А…

— И зря! Охота ни с чем не сравнимое удовольствие. А то бы пошли? Ружей у меня целых три. Запасу всякого огневого тоже хватит.