Седов

Через пять минут Седов пускается в свое плавание. Ружье подвязано у самых плеч, сапоги и куртка висят на левой руке, в правой он держит шест. Сидя на бревнах верхом, он отталкивается шестом от дна речки. Насвистывая сквозь зубы, злой и сосредоточенный, он старается сохранить равновесие. Через несколько минут, приблизясь к середине речки, которая здесь особенно бурлива, он уже не может достать шестом дна. Плот не управляем. Вода спешит в океан, и туда же, повернув их по своей воле, несет бревна. Прежде чем успевает Седов оценить эту беду, он замечает новую: шнурок лопнул, и бревна расползаются. Теперь нужно плыть. Сейчас будет ясно, кто сильнее: мышцы человека или упрямое течение этой подлой речонки. И Седов плывет поперек течения, он плывет не к близкому берегу, от которого отчалил, а к дальнему – к тому, который ему нужен, чтобы, заведя хронометры, спасти свое время. Он держится левой рукой за бревно, одновременно прижимая к нему свою одежду, а правой выгребает к берегу. Собственно говоря, он борется за жизнь, но это не приходит ему в голову, хотя борьба длится невероятно долго – триста или четыреста секунд. Счет надо вести на секунды, потому что достаточно ослабеть или потерять волю на одно мгновение, чтобы река воспользовалась этим и, опрокинув, унесла тебя в море.

По Колымскому тракту на оленях.

Фото Г. Седова.

Он падает ничком на мокрый и колючий песок в том самом месте, где берег реки, загибаясь, становится берегом океана. Тошнотворная слабость отняла у него силы. В голове тяжесть, в ней что-то стучит. Он не может открыть глаза. Он не пошевелит рукой, как бы ни было это необходимо. Слабость, отупение и тошнота. Так должны чувствовать себя люди, умирающие от голода.

Но вот он стоит уже на четвереньках. Ружье свешивается через плечо и стволом почти достигает песка. Потом происходит чудо медленного возвращения сил. Он уже идет, пошатываясь, босой, держа на руке, согнутой в локте, свою одежду и сапоги. Силы притекают к нему непрерывно, потоком таким быстрым, что он ощутим, – и есть ли что-нибудь сладостнее этого возвращения к тебе твоих мускулов, твоего дыхания и твоего верного и нестесненного сердцебиения?

И вместе с силами к нему возвращается мысль о цели, которой он еще не достиг. В одно мгновение он увидел, как бегут стрелки хронометров, как время убегает от него, и еще раз представил себе то. о чем забыл, когда лежал на песке, – провал всего дела, зависящего от трех немудреных приборов, спрятанных в ящике с пружинами.

Может быть, еще не поздно. Бежать!

И снова бежит Седов по берегу океана. Он надел сапоги и бежит, прижав локти к бокам, молча – теперь уже без песни и, кажется, без мыслей. Ветер свистит мимо его ушей, океан провожает его усилившимся гулом прибоя, песок скрежещет ему вдогонку. Сгущаются сумерки, из тундры наплывает ночь. Тоскливое предчувствие приходит к нему вместе с сумерками, но он продолжает бежать и, чтобы не думать, считает: раз, два, три, четыре – свои шаги.

Наконец, когда уже в боку невыносимо колет, а ноги так устают, что их прямо-таки вырывать приходится из песка, он достигает лагеря. Это старый сруб, оставшийся на берегу от времен беринговой экспедиции, а рядом с ним палатка, в которой держат припасы.

Седов вбегает в избу, хватает электрический фонарь, оставленный на ящике, и, открыв ящик, вскрикивает. Вслед затем он садится на пол и несколько минут ничего не делает. Это блаженство – не спешить, не тревожиться, просто сидеть, упираясь на руки, и слушать, как стучат хронометры.

– Эх, голубчики, сукины дети, – говорит он ласково и примиренно, неторопливо приступая к заводу приборов..

Через десять минут Седов лежит под сухим одеялом. Он быстро засыпает, сразу забыв, как спасал свое время. Ему снится летний вечер в Петергофе, и невидимый голос поет дурацкий припев к непонятному романсу:

Судьбы полет,
Судьбы полет!
Судьбы полет-лет-лет!

Но в других сновидениях этой ночи он видит маяк Лаптева и свои новые знаки на берегу океана.

Утром он просыпается от звуков песни, с которой подплывают к берегу казаки, окончившие постройку. Полуодетый, он выходит на берег встречать казаков. Солнце поднялось над тундрой и, не стесненное тучами, светит во всю силу, на весь, может быть, Ледовитый океан.

– Сработали? – спрашивает Седов казака, выскочившего из карбаса, чтобы подтянуть его к берегу.

– Тыщу лет простоит, – отвечает казак.

III

29 августа карбас с остатками провизии, инструментами и другой кладью вышел из бухты Амбарчик и повернул на юго-запад. Карбас вошел в реку и медленно, где под парусом, а где и только на веслах, стал подыматься вверх по течению. Океан остался за кормой.

Экспедиция заканчивала работы. На привалах, в палатке, при свете «летучей мыши» Седов готовил отчет.