Седьмой урок

В хищениях участие принимал и даже руководил. Не отрицает. В этой части смягчения не просит. Было. Возглавлял. И готов понести. Признает: разве ж эти подонки без него!.. Утаенное добро хранилось в квартире погибшей. В надежном тайнике. О тайнике она ничего не знала. Расчет был нехитрый — в случае провала Неонил Степанович отрекался от всего, оставался в стороне.

— Вначале она ничего не знала, — повторял Роев, — все было подготовлено до ее вселения. Но однажды подвернулся подходящий покупатель, залетел с южной стороны; надо было подготовить камни и металл. И случилось — раньше обычного вернулась она с работы. Ей бы еще часа два в магазине оставаться до закрытия. Дверной замок, я, как всегда, на защелку не защелкивал, чтобы не вызывать подозрения, проверял на слух. Вообще, она резкая девочка, шумная, каблуками зацокает — всей лестнице звон. А то вдруг, как назло, купила новомодные туфли парижские на широком тупом каблуке, может новые туфли берегла, шла осторожно, может проверить хотела, возникло подозрение — так уж пришлось — заслышал ее, когда уже открывала входную дверь.

Какие-то там два-три шага, секунды до комнаты… Едва успел все собрать и закрыть — ну, вы теперь сами знаете, как там устроено… А диадема осталась на столе, в сторонке, в жестянке из-под чая… Более всего ею дорожил и особо прятал, — так бывает, чем больше дорожишь…

Она эту коробку сразу заметила.

— Вот чудесно! Цейлонский привез, молодец! Обожаю цейлонский…

Одно оставалось — сказать, что приготовил ей подарок.

— Это настоящие камни! — воскликнула она. — Несколько карат.

— Синтетика!

— Нет, настоящие камни. Я знаю.

— Ну, какие-нибудь самоцветы. Топазы. Наследство тетушки.

— Это настоящие камни. Ты не понимаешь, ты даже не знаешь, что у тебя в руках!

Она не выпускала диадему, вела себя как сумасшедшая, вертелась перед зеркалом, красовалась, любовалась камнями и собой. И меня заставляла любоваться. И, конечно, пожелала всюду сверкать — и на улице, в театре и дома, перед самой собой. Я не знал, что делать. Появись она где-нибудь… Благо, мы уезжали на Кавказ, надеялся, что все обойдется. Теперь столько всяческой синтетики вокруг, надеялся, что не обратят внимания. Но в курзале встретились сослуживцы. Девчонки так и впились в эту проклятую саламандру. Было ясно — завалюсь. Я пошел на крайнее. Признался ей, то есть солгал, что у меня растрата и что есть только одно спасенье — продать диадему, покрыть недостачу. Она не спала ночь. Наутро говорит:

— Да, конечно, Неонил, продай!

Ну, все как будто устраивалось, взял я диадему, камни заменил, саламандру сбыл с рук, а ее заверил — порядок. Так и жили. Старался доставить все, что пожелает, так же как ранее другим девицам доставлял. Не думал тогда, что не забуду так легко, как других забывал.

Неонил Степанович попросил разрешения закурить и, не закуривая, продолжал:

— Верила она мне или только себя старалась уверить? Она знаете, как ребенок, — скажешь, верит. Возможно, догадывалась, но уже втянулась, ни о чем не расспрашивала, лишь пила более обычного.

Анатолий останавливал Роева, заставлял повторять, допытывался, добиваясь достоверности, сопоставляя сказанное с показаниями свидетелей, данными экспертизы. Пытался восстановить все звенья происшедшего, судьбу и трагедию погибшей: рухнул мишурный мирок, пестрая картинка из модного журнала, узнала наконец, поняла все… Предстояла расплата за легкомыслие и легковерие. И за соучастие…

Появился страх. Боялась оставаться одна. Пугалась каждого звонка, шагов на лестнице. Пугалась чего-то на улице…

— Как вы сами считаете, Роев, — спросил Анатолий, перебирая страницы дела, — могу я довериться вашим показаниям?

— А как хотите. Я не вам, я себе говорил. Живем не оглядываясь. Дальше, дальше! А что вокруг, кто вокруг? Разве ей такую жизнь подлую? Девчонка. Ребенок. Бестолковый, психованный, а все равно душа детская. Ее бы поберечь. Другую жизнь подсказать. А теперь что же?

Роев помолчал.

— Прошедшее вот как понимаем. Разбираемся! А в настоящем — кроты слепые, несчастные.

— На тридцать восьмую рассчитываете?

— Да у меня без тридцать восьмой алиби железное. Могу все отрицать. И ничего бы со мной, гражданин следователь, не совладали. Если б минута не подошла. В такую минуту настигли, гражданин следователь, душа перевернулась. Тридцать восьмая, говорите? А что ж — буду бить на тридцать восьмую. И досрочного добиваться стану. Как все. А только от себя куда уйдешь? Никуда не уйдешь, ничего не вернешь, гражданин следователь.

«А если не срок, а построже? Если строже, Роев?» — хотел было спросить Анатолий и не спросил.

Последняя страница дневника Марины Боса

Раньше я ничего не боялась, не понимала, что такое страх. Обо мне так и говорили:

— Страха на нее нет!

Читала, слышала — даже фронтовики рассказывали: бывает с каждым человеком, и надо преодолеть. Понимала, о чем говорят, но словно о дальних странах.

А когда случилось это… Нет, не страх — переболела. Все равно, когда во сне сбился с дороги и надо повернуть и не можешь, все закаменело.