Седьмой урок

— А ты друга не бросай! Слыхал такое выражение? Рекорды, золото, ателье… А человек? Такой себе, безрекордный? Телесный, не прославленный? С душой заболевшей, он что, в планы и показатели не вписывается?

И снова в упор:

— Придешь сегодня?

— Ладно, стукну в оконце.

Василь был младшим в семье, если не считать Марину — она с малых лет жила в другом городе на отдельных харчах. Привык, чтобы не он — о нем заботились. Так все вокруг него и ходили:

Пряник — Васильку.

Яблоко — Васильку.

Новые чоботки — малому Василечку.

Да он и стоил того, резвый, ласковый, «слухняный» хлопец.

И вот теперь вдруг довелось думать о других. Все был младшим да младшим и вдруг — самый старший в семье.

Не по возрасту старший, по свалившейся заботе.

Чаще стал наведываться в кафе, приглядывался, кто вокруг Таси.

Бросился в глаза парень с этюдником, принял этого парня благожелательно, потому что относился он к Тасе с уважением, дружески. И еще парень, с которым сперва поцарапались — Сергей, кажись, студент, задиристый на вид, однако столь же к Тасе уважительный.

С Виктором легко разговорились — маленький столик не мог разъединить молодых людей.

— Тебе хорошо, — бубнил Виктор, — ты рабочий класс. Гегемон. А я? Я что? Дохлый интеллигент. Художник по сельтерским будкам. Ты знаешь, мы ж в школе — каждый себя по меньшей мере Леонардо мнил. А теперь? Где Леонарды? Где? Я потому и в техникум пошел, что в гениях ходил. Зачем гению девятый, десятый? Зачем вуз? Давай элементарную азбуку, лишь бы знать, с чем краски смешивать, в какой руке кисть держать. Лишь бы колонок от белки отличить. А там сами до неба достанем. Вот и достал — художник художественных плевательниц.

— А мы тоже не с кораблей начинаем, — ухмылялся Василь, — у нас свои техникумы и свои институты.

— Но все равно — сознание! Рабочий народ, крепко стоишь на ногах.

Василь занялся своим кофе, не любил простывшего, надо выпить положенное в надлежащем виде.

— Ты говоришь, рабочий класс, — проговорил он, отодвинув чашку, — а я о себе думаю: класс я или не класс? Видишь, как живу? Нестопроцентный. И вся семья такая — разная. Один брат ракетчик, другой десятитонку водил, погиб при аварии; одна сестра штукатурщицей работает, другая коктейли сбивает, каждый может окликнуть: девушка, налейте стаканчик. И я — без года неделя фрезеровщик. Сам не знаю, где кончается ученичество и начинается мастерство. Но я о чем думаю? У нас на заводе таких нестопроцентных немалый процент. Завод новый, без корней, без баррикад девятьсот пятого года. Вот, значит, какие мы, новые пролетарии. И, выходит, нам самим и дело делать, и о корнях тревожиться, чтобы и впрямь коренными стать. — И вновь ребяческая улыбочка:

— Я к чему говорю? Так и тебе, друг, — назвался Леонардо, сполняй. Снимай звезды с неба, освещай землю…

Двигался он за стойкой, матерый, впритирку протискивался, проводя по краю настороженной рукой, проверяя, не минуло ли что, не упало, не закатилось — стойка чистая и чуть влажная с обычным холодком металла и лишь противоположный край нагрет и натерт локтями — добрый знак успешной торговли. Сдержанный, меленький шаг…

Подплыл к Тасе, снял с буфетной полки три звездочки, склонился к самому лицу девушки:

— Приплюсуй!

И зашептал что-то.

Тася вспыхнула.

— Что вы там шепчете? — поднялся вдруг из-за столика какой-то посетитель. Ласково и обходительно продолжал: — Покорнейшая просьба — говорите громче. Как можно громче, чтобы все слышали!

Заводской парнишка подхватил:

— Правильно! Если вас не затруднит, повторите громко. И нам интересно. Мы тоже люди.

А другой паренек подходил уже к стойке:

— Имею честь. Родной, единокровный брат Таси. Всегда к вашим услугам.

Хозяин выпрямился, любезная улыбка не сходила с его лица, но глаза обуглились.

Не успел Василь отойти, Валерка рядом.

— Честь имею! Друг и брат. Так что прошу. И всегда рад.

И уже Сергей, не учтивый и не обходительный, придвинулся к стойке:

— Привет, кормилец!

Постоял, поглазел на кормильца и направился к выходу:

— Пока!

Виктор Ковальчик церемонно представился хозяину:

— Рекомендуюсь, завсегдатай вашего заведения. Мечтаю и планирую, готов изображать вас во всех видах: анфас, профиль, труа-катр, с тыльной стороны и в прочих ракурсах; углем, красками, резцом и долотом. Всегда здесь, в любое время. Так что не сомневайтесь.

Если бы кричали, грозили, требовали жалобную книгу — он нашелся бы что ответить. Но никто не кричал, ничего не требовал, не грозил. И все же он зачуял угрозу. Откатился от стойки, закатился в свой угол — переморгать.

Ребята вышли из кафе-ресторана.

— Сейчас я абсолютно спокоен, — буркнул Сергей, — сейчас, сегодня. Именно сей час. А потом? Завтра?

— Разве это завтра не наше? — отозвался Василь.

— Мальчик!

— Мальчик? Нет, не такой уж я мальчик, не такой простачок. Не хуже других разбираюсь. Слышал, что можно заявления подавать, жалобы писать. А если без заявлений? А самой жизнью всюду и всегда, на каждом шагу! Обязан жить по-нашему, по-рабочему! Понимаешь, вот я вижу его, и он знает теперь, что вижу, и не посмеет! Не посмеет, потому что — мы!

Много еще в нем было мальчишеского.