Седьмой урок

По утрам будят чуть свет моторы; гудят, ползут бульдозеры, подбираются к нашей хате, сровняют все под котлован. А я бы оставила ее, нашу хату, — для воспоминания!

Сегодня Тася снова плакала. Не пойму, как у нее получается, — считает, пересчитывает, все правильно.

Встретила Олежку на улице. Ни школы, ни классов, ни звонков — только Олежка и я. Совсем другие, не ученики, просто девочка и мальчик.

Еще издали увидела Олежку, идет-бредет притихший, ни на кого не смотрит.

— Ты чего без своей валторны?

— В поликлинике был. Просвечивался.

— А Мери тебя искала.

Не ответил, смотрит в землю.

— Тебе нравится Мери? Ничего, красивая девочка.

Молчит.

— Что ты невеселый, Олежка?

— В оркестре играть запретили. Уплотнение верхушек легких.

Ему тяжело, видно, а я вспомнила вдруг: «…играет на трубе!» и едва сдержала улыбку. Стиснула зубы, чтобы не рассмеяться. А ведь ему плохо, я вижу, глаза совсем другие стали. Неужели я злая? Неужели такая плохая девчонка! Вот стою перед ним, раскинув руки, как дурочка. Но что могу сделать, чем помочь? Если б рана или на рельсах… Но он здесь передо мной на спокойном асфальте и, должно быть, врачебное заключение в кармане, все там предписано, указано.

— Как же теперь, Олежка?

— Не знаю.

— Да ты не бойся. Главное, не бойся. Теперь у всех уплотнения. И у меня было, — соврала я, — еще какое! Все верхушки. Петь запрещали. И все прошло.

— Совсем прошло?

— Даже забыла. Ничего не осталось. Теперь я совершенно свободно плаваю, ныряю. По снегу босиком бегаю…

Честное пионерское, я тут же сняла бы туфли и стала бегать по снегу, если б остался снег.

— И в хоре пою, ты же знаешь. И на велике катаюсь, гоняю машину лучше мальчишек.

Он повеселел, глаза ожили:

— Мне и врачи так говорили. Один там есть, хороший дядька. Ты что, говорит, ты что, мужик, скис? Мне, говорит, в молодости азот в легкое вдували. А теперь все обратно выдули и ничего, живой. Моржом плаваю.

Но потом снова задумался:

— Играть все равно не позволят.

— Ну почему не позволят? Почему не позволят! Играй себе сколько угодно. На валторне не позволят — подбери другое. Мало ли музыкальных инструментов на свете. Подумаешь — валторна.

— На барабане, что ли, барабанить!

— А что? И на барабанах концерты дают. Главное — музыкальность и талант. С твоим талантом…

— Ты не понимаешь! Я духовой оркестр люблю. Слышала когда-нибудь духовой? Настоящий. Сила! Знаешь, как медь звучит! А еще бывают серебряные оркестры. Серебро, понимаешь!

Все же он успокоился, мечтал вслух о том, как все устроится, непременно выздоровеет, и серебро зазвучит.

Я шла рядом, слушала его и думала: удивительно, простое, обыкновенное слово. Я ведь ничего не совершила, ничем не помогла. Он поверил моему слову.

Раньше я не верила в слова!

Наконец собралась, ответила тете Кларе.

«Дорогие мои, любимые!

Получила Ваше письмо. Спасибо. И за подарок, и за все. Но вы, тетя Клара, пожалуйста, больше пишите о здоровье дяди Григория. А насчет моего приезда — не знаю. Мне тут по хозяйству приходится. Старики совсем старые. Наши все работают. Им трудно без меня. Разве что на Первомай вырвусь. Крепко целую. Пишите. Пусть и Артур строчку припишет. Как его дела? Читала про его команду, но его имени в составе не было.

Ваша малютка Марина».

Сегодня узнала, случайно подслушала, как получается недостача. Пришел хозяин (так за глаза называют директора ресторана) и взял из буфета бутылку три звездочки.

— На минутку, — говорит, — мой вышел. Потом перекроем.

Я слышала, как он выговаривал Тасе:

— Не в состоянии поллитровки перекрыть? А вдруг комиссия? Недостача. На что надеешься? Никто за тебя распинаться не станет!

Помолчал, покурил, заговорил ласково:

— На твоем месте, учитываешь, как можно жить? Все с зависти полопаются!

Потом совсем тихо:

— У тебя достаточно красивые ноги, чтобы занять приличное место и положение.

И продолжал уговаривать:

— Запомни, я к тебе с хорошим. Принял, устроил. И сестренка твоя кормится.

— Она за свои деньги кормится.

— А я ваших денег не считаю. И ничего не имею — пользуйтесь. Однако и меня не обижайте. С меня тоже требуют. Надо по-человечески.

— Интересно у вас получается, все наоборот. Перекрывать — у вас «по-человечески». А честно — продала!

— Молодец! Правильно ответила. Так всегда отвечай. Это я проверял тебя. Испытывал. Поняла? Так и дальше держись. Все правильно. Ажур. И не дай бог тебе промахнуться!

Я притаилась за портьерой и не знаю, что делать, не знаю, почему тогда не кинулась на него, — как посмел! Почему Тася позволила ему говорить такое? И жаль было Тасю, и противно, и стыдно, что подслушивала.