Седьмой урок

— Понимаешь, Андрюшка, дело ведь не в том, что Жилов запустил лапу в государственную кассу, не в том, что он попал под статью или увернулся от статьи. Не знаю, как об этом сказать… Ну хоть так: когда я думаю о дорогих, чтимых нами людях — о Чернышевском и Шевченко, о Франко и Лесе Украинке, о Николае Островском, Чапаеве, Павлове, краснодонцах — я вижу главное, вся жизнь их была направлена на то, чтобы служить народу. Отдать, а не взять. А для Жиловых главное и единственное: взять, оторвать. Независимо от того, залезет он в кассу или нет, попадет под статью или нет. Все равно — только взять. Любым способом, под любым предлогом. И для нас даже хуже, если этот тип осторожен и за сто верст обходит уголовные статьи, если он берет и отрывает, не нарушая закона, если он не вор, а всего лишь потребитель и ко всему подходит только со своей потребительской точки зрения. Потребитель! Это самое страшное. Вор — что! Про вора давно сказано: как веревочке ни виться… Но вот потребитель, жадный, бездушный, ненасытный, ненаказуемый!

И снова я ничего не мог ответить товарищу, не привык к подобным беседам; у нас в классе никто никогда так не говорил, словно обо всем этом должны были думать и заботиться другие, словно все плохое, несправедливое и преступное окажется изжитым еще до того, как мы окончим школы и нам останется только получить аттестат и явиться на готовенькое.

Лешка первым в нашем классе заговорил о трудностях, ожидающих нас впереди, первым прямо спросил себя и нас: можем ли мы занять свое боевое место, наряду с Корчагиным и краснодонцами, способны ли ополчиться против зла, — ведь зло не всегда предстает в белогвардейском или фашистском мундире, может явиться и в приятном сером костюме Егория Жилова.

С этого дня Ляля незаметно, но решительно вошла в нашу жизнь, в нашу дружбу и даже отсутствуя оставалась с нами — обликом, чувствами, мыслями: «Ляля сказала… Ляля считает… Ляля не согласна…».

И еще — стихи. Да, стихи! Ляля любила стихи, и мы стали читать и чтить поэзию; в нашей жизни появилась поэзия. Подумать только — перед самыми выпускными экзаменами! Ляля помнила наизусть целые поэмы, вечно носилась с томиками любимых стихотворцев и читала с закрытыми глазами.

Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо,
В полуденных лучах следы недавней стужи
Дымятся. Теплый ветр повеял нам в лицо
И морщит на полях синеющие лужи.

Еще трещит камин, отливами огня
Минувший тесный мир зимы напоминая,
Но жаворонок там, над озимью звеня,
Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная…

Впервые Ляля появилась в нашей школе минувшей осенью. Запомнились почему-то неяркие цветы — георгины — которые она принесла. Потом георгины дольше других цветов стояли на школьном окне не увядая. Держалась Ляля уверенно, свободно — так и веяло от нее степным привольем, свежестью полей. Загрубевшие руки казались по-мальчишески крепкими; смуглое лицо не отличалось тем нарочитым, самоотверженно добытым на знойном пляже загаром, которым щеголяют иные модницы. Похоже было, что она по-крестьянски прятала лицо под платочком:

— В поле иначе нельзя, — оправдывалась она, точно ее обвиняли в чем-то зазорном, — заработаешься, не заметишь, как сгоришь.

В ее учебниках между страницами то и дело попадались цветы: задорные сокирки, мечтательные волошки, ласковый, задумчивый барвинок.

— Ляля, имей в виду, — упрекал я, — ты варварски обращаешься с учебниками.

— Знаю. Безобразие. Но погляди, какие цветы чудесные! Вот ромашка. Такая родная, родная. Что-то знает и не говорит.

…Когда я думал о Ляле, мне всегда представлялся простор, свет, яркая радостная обстановка. Но вот, однажды, мне довелось побывать у нее дома. Ляля захворала, и Вера Павловна велела навестить ее и передать табель.

Сбежав по каменным ступеням, я очутился в тесном коридоре полуподвального помещения. Целый ряд квартир по обе стороны, шум общей кухни, смех и плач детей — сначала я растерялся. Потом знакомый девичий голос подсказал, в какую дверь постучаться.

В маленькой комнате было чисто, опрятно, но чувствовалось, что люди живут небогато. Отец Ляли часто хворал, зарабатывал мало, все хозяйство лежало на плечах Анастасии Дмитриевны и Ляли. Но я, собственно, не об этом хотел сказать, — не о подвале, не о тесной комнате. Вскоре Ступало получили новую квартиру и это, конечно, было великим праздником; Лешка сказал, что новоселье сверкает у Ляли в глазах. Но в характере Ляли ничего от этого не изменилось, просто библиотечка поэтов переместилась на этаж выше. Именно это хотелось отметить: Ляля, как все мы, очень любила хорошие вещи, хорошую обстановку. Заходила иногда в магазины, чтобы посмотреть на хорошее, дорогое. Но вещи никогда не были для нее главным.

На другой день после уроков Лешка подошел ко мне: