Седьмой урок

«…Считаю своим долгом и обязанностью поставить в известность и поднять вопрос…»

Задумался, впрочем, не долго — все уже было взвешено и отмерено:

«…Профессору Ваге, Богдану Протасовичу, были созданы все условия, но несмотря на это… Во главе лаборатории стоит маловер… Он не только не прячет своих сомнительных взглядов, но бравирует ими и открыто проповедует и навязывает пришедшим в институт свежим силам и пополнению.

Возникает закономерный вопрос: может ли подобный человек стоять во главе научного начинания, призванного…»

Серафим Серафимович перечитал написанное, разорвал листок и принялся строчить вновь, добиваясь наибольшей точности и ясности, а главное — накопления убедительных, с его точки зрения, фактов.

В передней раздался звонок. Шеврова не пожелала выйти, Серафим Серафимович открыл дверь. Весенний ветер рванулся в квартиру, подхватил со стола белоснежные шелковистые листы.

— Раззвонились тут не вовремя! — прикрикнул Шевров на Пименовну, вернулся в комнату и, увидя опустошения, произведенные весенним ветром, кинулся на улицу ловить листок. Шарил под окнами… Кто-то из первого этажа окликнул его: «Что вы там ползаете?» — Серафим Серафимович заглядывал в ниши подвала, в мусорные урны… С пустыми руками поднимался по лестнице — у людей не станешь расспрашивать!

— Ничего, — утешал себя Серафим Серафимович, — письмо ведь без подписи.

…Первое, что различил Богдан Протасович — голоса детворы за окном. Он все еще полулежал в кресле-качалке. Нить времени оборвалась: вечер, ночь, утро?

Во дворе тоненькая девочка в красной шапочке:

— Все ко мне! Все за мной!

Мальчишки в треуголках, с саблями на боку играли в гусаров. Самый старший, самый грозный стучал кулаком в дверь:

— Здравствуйте. Наполеон дома?

Вага с трудом преодолевает оцепененье, включает настольную лампу. В комнате безукоризненный порядок. Паркет сверкает. Металл начищен.

Только теперь заметил этот заботливый порядок вещей. Вспомнилась книжка, прочитанная в юности, — о невидимых руках, оберегающих человека.

На столе аккуратно оторванный листок:

«Богдан Протасович!

Уже седьмой час. Бегу к товарищ Кирилловой, просила убрать квартиру. Белье Ваше постирано. Списочек под чернильницей. Холодильник включила. В нем все свежее. Кефир и сливки на завтра не оставляйте. Обед доставят из домовой кухни, когда позвоните. Счетик тоже под чернильницей. Остаток после расходов: 43 р. 14 к. Побежала к товарищ Кирилловой.

Пименовна».

Побежала к товарищ Кирилловой! Несмотря на годы, Пименовна все еще проворно бегает.

Вага принял ванну, Укутался в халат, вернулся в комнату. К свежим продуктам, заготовленным Пименовной, не прикоснулся. Разболелась голова, да и не любил сам доставать из холодильника всякие скляночки. Бывали дни, когда стекло утомляло его еще в лаборатории, а дома, на обеденном столе, хотелось видеть все уже в готовом виде, на тарелках, горячим, аппетитным, без препарирования.

Незаметно, не надеясь на приход сна, Вага задремал. Когда он проснулся, стол был накрыт, часы пробили полночь. Пименовна журила и причитала, как нянюшка. Вага смотрел на ее сердитое лицо и чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Она снова объясняла, как важно вовремя принять горячую пищу. Стучала тарелками, сменяя посуду, говорила так строго и проникновенно, как будто речь шла о чем-то более значительном, чем тарелка супу, обвиняла в неустроенности жизни:

— Ночью обедаем. На рассвете ужинаем. Слушая ее, Богдан Протасович думал:

«Добрая, даже когда сердится. Сердится от доброты».