Седьмой урок

Июнь для Егория Крейды выпал денежный, было за что расписаться в платежной ведомости, да и приработок на стороне подвернулся, таких бы месяцев поболее. В голове Крейды уже складывались всяческие планы и выкладки, сколько в кармане зашуршит, сможет ли человек зажить по-человечески. Прикинул, подсчитал, дела свои устраивал: в профком за путевкой метнулся, в очередь на квартиру записался; предупредили его, что, дескать, поработать надобно, старые кадровики ранее его обращались, потерпи, дескать, до следующего строительства.

— Ну, что ж, потерпим. Как положено. А фамилию запиши. Нехай Егорий Крейда по ступенькам поднимается.

Наведался в ателье мод, в магазины, перебирал товар, примеривал, приценивался, присматривался, щупал материал, выбирал для летних дней и на пальто к к осени, загодя. Ничего, имеется товар подходящий, всякие там мули, крепы, ратины, есть из чего Егорию приличный вид выкроить, как подобает истинному джентльмену.

Разведав, насмотрев, побеспокоился о кредите.

Бухгалтер тянул, не подписывал справку, поглядывал на Крейду стеклами бифокальных очков, пускался в рассуждения, то да се, погодим, без того много справок выдали. А счетоводу украдкой шепнул (Крейда услыхал, ухо у него острое, локаторное) предостерегающе:

— Рецидив имеет? Зачем нам на шею брать?

С бухгалтером Крейда кое-как справился, объяснил права и законы, как сам понимал. Дополнительно в профком сбегал, к начальству стукнулся: проверьте, мол, дебиты-кредиты, заработки, поощрения, помогите трудовой личности. День, другой — справка на кредит в кармане.

Но Крейда не только о денежном кредите заботился — купил справочник по всем республикам «Куда пойти учиться», читает-перечитывает. В который техникум заявление подать для заочного завершения образования?

По утрам песни поет. О труде. О труде и любви. На работе с начальством обстоятелен: сделаем, выполним. С товарищами доброжелателен, задушевен. Однако без панибратства. Поможет во всем, посочувствует, компанию готов составить хоть в кости, хоть в карты и выпить не дурак, но все в меру, для поддержания дружественного духа. Словом, осознал человек свою линию.

Следователю Анатолию Саранцеву так и не признался, что видел Роева с Катюшей в машине. Не потому, что сомнение было — может, обознался — а в силу привычной настороженности: кто ж его знает, как обернется. А вдруг Катюшу потревожат, мало ли что бывает?

Надеялся сам своего достигнуть — Катюшу оградить, Роева добить.

Человек Егорий Крейда был судьбы нелегкой, жесткой, хватки крепкой, но перед Катюшей робел, спросить о Роеве не решался. Даже подойти не осмеливался, когда она появлялась на заводском дворе, навещая своего родителя. Бывает так с жесткими людьми, возникает вдруг умиление перед нежным, неизведанным.

Пока модный крой выбирал, пока примеряли и шили, весна переспела, необычные холода повернули на небывалую теплынь. Июнь пришел голубой, без единого облачка, засушливый, и товарищи в цеху тревожились насчет хлебов и огородины. Но Крейда не думал об огородине и по утрам уж пел не о труде, а все более про любовь.

Однажды, погожим деньком, отправился на рынок. Впервые в жизни не на толчок, не на тучу, а в цветочные ряды. Шнырял, присматривался, принюхивался, глаза разбегались, едва отобрал из множества желаемое соцветие.

Потом долго стоял у двери с табличками:

«М. И. ИВАНЧЕНКО».

«К. М. ИВАНЧЕНКО».

Смотрел на личинку тщедушного, ширпотребовского замка — и не такие, бывало, расщелкивались перед ним запросто…

Строгая девочка открыла дверь, разглядывала цветы:

— Вы от родителей? А почему так поздно? Катюша уже на вокзале. Они все на вокзале. Весь класс.

Не спросил даже, когда отправляется поезд, куда, с которой платформы. Нашел Катюшу, издали разглядел — в кругу ребят чуть виден светлый веночек волос. В сторонке ждал, пока ребята расступятся. Потом ждал, пока пересчитает ребят, пропустит по одному в вагон.

Да так и не подошел, не решился. Стоял, опустив цветы веником.

К вокзалу подкатил в такси, а домой плелся пешком через весь город. Толокся в толпе, не замечал, как встречные сбивают лепестки цветов; брел в гулком городе, словно по лесной тропе.

И вдруг, где-то впереди, в тенях и сутолоке перекрестка увидел свое затерявшееся детство — пробиралось украдкой, вороватое, расхристанное, бестолковое; промелькнуло, прижимаясь к стенам домов. А над ним вверху лицо незнакомой девочки. Он всегда видел ее, когда шел на дело, на блат — доверчивый взгляд и светлое, детское платье над черной, грязной улицей. Внезапно подумалось — ничего не было в его жизни, тупой и страшной, кроме этой незнакомой, далекой девочки — не подумалось, это не было мыслью, чувством, — так, всего лишь проблеск юности, до первого перекура, до первой затяжки.

«Детектив-частник» — зло сказано, дружеская шуточка задела Анатолия больнее служебных замечаний. Саранцев горячо, увлеченно говорил о романтике поиска, о личном и общем, но как определить это личное, его долю, его предел?